Ирек Грин - Дневник дьявола

— Они же безумцы! Рубен, это больные люди!

Рубен, улыбаясь, поднял вверх большой палец. Они знали! Вот в чем было дело! Но откуда тут взялся корабль дураков?

— Конечно, — отозвался кубинец, — а о чем, по-твоему, думал Кастро?

Гениально! Просто гениально! Я восхитился Фишманом и его ловкостью в достижении цели. Признаюсь, что на мгновение, — как раз тогда, когда мы опустились предельно низко, чтобы волны стали еще выше, а с вертолета полетели первые мешки, разметав по поверхности океана людей и фрагменты этого жалкого подобия плота, — я испытал к Адриану уважение, к которому, правда, примешивалась толика зависти, но зависти «белой», конструктивной.

На снимке, потрясшем Америку, а затем и весь остальной мир, есть один совершенно фантастический элемент: мешок, летящий откуда-то сверху и оттого нечеткий, бьет в угол плота. Тот встает дыбом, вокруг кипят бурные волны. Люди хватаются за воду, доски, воздух, друг за друга, но несколько из них, с печатью безумия на лицах, даже оказавшись на краю гибели, продолжают стоять на коленях и всматриваться в свет. Один из них протягивает вверх голую куклу. Он спокоен так, как в такой ситуации может быть спокоен только умалишенный.

Они были счастливы. Словно дети, смиренные, добродетельные и искренние. Это я пересказал ему воззрения Эразма на безумие. Предпочитаю, чтобы он верил в то, что страдание и сумасшествие не являются грехом.

Когда некоторое время спустя я прочитал, что Кастро в тот чертов год таким или подобным образом умертвил свыше пяти тысяч людей, и сообщил это Фишману, он сказал:

— Может быть, твой отец был прав. Возможно, мой долг состоит в том, чтобы показывать миру трагедию и просвещать его. Мне не удалось бы спасти каждого из этих пяти тысяч. А ты еще злишься всякий раз, когда я предпочитаю не предупреждать о грядущем несчастье, а просто фиксирую события на пленке.

Ну, разумеется! Лжец! Моему отцу пришлось потратить уйму времени и множество сеансов, чтобы ты прекратил думать только о себе и о том, чего хотел достичь своими картинками. Однако мне понравилось, что он начал думать именно так. Это могло пригодиться.

Разве я аморален? Я знаю, что хочу увидеть на проявленной пленке. На примере младенца в противогазе П. доказал мне, что исключений не существует. Ни из правила, которое гласит, что главное — это «показать миру правду», ни из моих собственных правил. Думаю, это был переломный момент. Двигаясь на ощупь, отец затронул самую чувствительную струну в сомнениях Фишмана.

Потому что, с одной стороны, Фишман занимался своим ремеслом, чтобы сфотографировать «То-что-скрыто-от-наших-глаз», доказать его существование, так как считал, будто это поможет ему излечиться от страдания, которое по неясным для меня причинам угнетало его. Многие совершают страшные и подлые поступки, потому что не могут побороть свою болезнь. По сравнению с ними Фишман был не менее опасен. Однако, с другой стороны, он во всеуслышание объявлял, что его целью является «показывать миру самые страшные вещи, творящиеся на Земле». Фишман утверждал — в свое время я тоже стал жертвой подобной манипуляции, — что если ему не дано бороться с вездесущим злом иными средствами, то он готов пожертвовать своим спасением (и жизнями других людей, о чем, разумеется, было известно немногим), чтобы, увековечив трагедию, разбудить совесть тех, кому было адресовано его послание. И именно в этом, как я теперь вижу, мой отец увидел основную проблему. Фишман просто-напросто не верил в свою «официальную» версию причин, побудивших его избрать стезю фоторепортера. Для него она была камуфляжем, который, как он был уверен, поймут и примут современники. А поскольку он страдал манией величия, то ему как воздух было необходимо постоянное подтверждение важности его работы, будь то слава или постоянно растущие гонорары. Мне вспоминается такая фраза из одной нашей беседы с отцом, уже после отъезда Адриана:

— Вот видишь, Август, еще немного — и твой шеф действительно раскрыл бы мне тайну, являющуюся причиной его психической нестабильности. Однако все пошло по-другому, и сейчас уже ничего не исправишь. Тем не менее мне удалось заметить определенную непоследовательность в других причинах странного невроза, которым он, несомненно, страдает. Думаю, что я указал на нее Адриану и, так или иначе, ему станет лучше.

— Что же это? — Я следил за тем, как отец раскуривает трубку.

— Фишман прикрывается избитыми дефинициями, которые должны оправдать его жажду крови и позволяют многим его коллегам, повторяющим то же самое, не сойти с ума. Назовем этот банальный и примитивный защитный рефлекс «миссией». Или точнее: добросовестным исполнением своего профессионального долга. Ты следишь за моей мыслью?

Я со злостью кивнул. Ну почему абсолютно все, кого я встречаю в жизни, начинают обращаться со мной как с дебилом?!

— Однако твой шеф на самом деле стремится к чему-то иному, врачебная тайна запрещает мне говорить об этом, но, возможно, ты понимаешь… ведь ты так давно его знаешь…

На этот раз я с радостью согласился.

— …но он не догадывается, что причины, из-за которых он делает свои жуткие снимки — истинные причины, — являются также источником всех его самоограничений. А значит, он не сможет перейти границу — например, не допустит гибель ребенка, чтобы сфотографировать ее, — и, следовательно, никогда не сделает тот «самый лучший — и самый чудовищный» снимок. Он никогда никого не лишит жизни так, как мечтает в глубине души, — потому что об этом он тоже мечтает. Ты понимаешь меня? И есть только один способ заставить его преодолеть этот барьер. Знаешь, какой? — Отец выжидательно смотрел на меня, а я чувствовал себя учеником в сложнейшем ремесле, сдающим экзамен на звание подмастерья.

— Он должен… должен… — я не был уверен, но у меня в голове начало что-то проясняться, — принять свою «официальную» версию?

Отец даже подпрыгнул.

— Вот именно, он должен поверить, что смерть, которую он сфотографирует, нужна ему не как противоядие от тяжелых воспоминаний или, напротив, некоего прекрасного переживания, которое он не может забыть, а является необходимой жертвой ради того, чтобы мир узнал, что происходит на самом деле, сейчас, в эру коммуникаций, можно сказать, на лестничной клетке нашего дома.

— И… тебе удалось убедить его?

— Надеюсь. А сейчас присматривай за ним, он очень расстроен и может вести себя неадекватно.

Последние слова прозвучали необыкновенно серьезно. Я же начал понимать, что во время нашего пребывания здесь и во мне что-то начало меняться. И что я тоже храню свою тайну, разгадав которую смогу объяснить многое из того, что произошло за последние десять лет.