Елена Блонди - Татуиро (Serpentes)

Смаргивая, Найя зашарила глазами по телам и лицам. И, забыв о голове, о зажимах, врезавшихся в кожу, и о своей Ноа, увидела мастера. В толчее распяленных тел, так же, как все, как каждый тут, — вытянулся на пологой грани огромного валуна, тяжело обвисая на ремнях, и рёбра лесенкой прочерчивали худые бока.

— А-а-ах…

У ног мастера громоздились мёртвые змеи с отрубленными головами и валялся знакомый ей нож.

Тело её, потеряв себя, вдруг расширилось до невероятных размеров, и в нём стали расти, вылупляясь из дремлющего сознания, воспоминания обо всём. Цветными и чёрно-белыми лоскутами, стекляшками и речными камушками, сложными стальными конструкциями, плоскостями, окрашенными в прозрачные цвета, стволами, растущими в бесконечность, и безднами, куда можно было глядеть, пока не умрёшь, — всё было в ней. Солнце, встающее над рекой для тех, кто не пришёл спать домой, луна, светящая в глаза тем, что смотрят, подняв лицо. Грязная ручка Мерути в тёплой ладони и его же завязанная узелком пуповина, когда ещё сморщен, мокр и кричит. Гладкая голова Ладда-Хи под тяжёлой рукой Мененеса и ночные телефонные разговоры соседки по комнате Ленки, после которых она ревела в подушку полночи. Мама, вытирающая руки полотенцем, и отец, сидящий у окна с пепельницей, полной окурков. Витька, кинувшийся через стол на нож, похожий на стального богомола, и узкие глаза Карпатого, когда ждал её, опустив руку с букетом красных роз.

… Как стеклянная колба, огромная, — в которую через узкое горло висящего на ремнях женского тела входили миры и оставались там, потому что это прозрачное стекло было крепче стали и — бесконечно открыто.

А ещё Акут, её Акут, сделавший её тем, что она есть сейчас. Через любовь, которая приходит сама, без расчётов и подготовки, без желания полюбить и без надежды, просто приходит и начинает жить.

— А-а-ха!!! — крик наполнил глотку, и шипение смолкло, змеи, повернув головы, замерли, глядя.

И она смотрела через неуходящую из глаз мужскую фигуру на лес плоских голов с чешуями, отстающими от поверхности, торчащими настороженно.

— А-ах… — щёлкнув, треснул зажим и зазвенел по камню. Она мотнула головой, освобождая рот, и железный ошейник, выстрелив лопающимся металлом, стукнул её по груди.

Поворачивая занемевшую шею, видела поражённые и отчаянные взгляды, обращённые на неё, и, рванув вверх локти, выкрутила руки из плена.

Кивнула улыбающимся глазам Ноа.

— Значит так… — сказала шёпотом непослушными губами и, покачав ноги, извиваясь, выползла из ставших вдруг свободными захватов. Упав на колени, оперлась на руки, покачиваясь, и посмотрела снизу на лес стоящих вокруг змеиных тел.

— Вы… поганки…

Медленно встала и, стараясь не осесть снова на дрожащих ногах, огляделась.

— Вы… и это… придумали. Наполовину, да? А вам больше и не надо было.

— Эй! — её голос ударил в чёрные дыры сводов и вдруг отразился от пустоты звонким эхом. — Не они держат! Вы — сами!

Яростное шипение заполнило воздух. Кинулись в углы оборванные фигуры, бормоча просьбы и кланяясь, протягивая худые руки и прося, каждый за свою жертву.

— Пос-мотри-те вокруг! Не только перед своим…носом… Ну?

Змеи вели вокруг неё спиральный хоровод, сужая витки, выбрасывая перед лицом напряжённые морды и, извернувшись, отползали обратно, давая место другим. Так она и шла, покачиваясь, в кольце змеящихся тел, иногда отводя их руками, а иногда резко дёргая за шеи и отшвыривая.

— Аа-шши… аа-шши… аа-шши… — мерно вздыхал потолок, всасывая в себя силу, наполнившую зал.

Подойдя к Оннали, потянулась, наступая на каменный выступ израненной ногой, и вырвала из её рта тонкие бронзовые петли.

— Ты… змея!.. — выплюнула девочка непослушные слова.

— Ага. А ты будешь висеть. Пока… вон, смотри!

Обе повернули головы, глядя, как Мерути пытается напоить мать.

— Ну?

— Я…

— Вот и думай.

Она поскребла ногтями узорный ошейник и опустила руки:

— Сама должна, поняла? Я не могу… за тебя…

Как же это? Как? Как вышло?…

Кора застонала и попыталась повернуться. Кровь заполняла рот, а хотелось дышать, но голова застряла между камней прочно, и, слабо дернувшись, она смирилась и проглотила соленую жидкость. Затихла, глядя, как резные листья высоко-высоко чертят прозрачное утреннее небо. Бледное, ещё до Айны.

Левую ногу дёргало всю, так, что непонятно, где именно ушиб или что там ещё. А правая не болела. Будто её и нет вовсе. Кора испугалась, снова дёрнула головой. Рот опять наполнился кровью, и она, сглатывая, заплакала. Слёзы щипали израненное лицо, и высокие листья в небе расплылись.

Тенькнула утренняя птица. За ней ещё одна. Затрещала вдалеке воровайка, пролетая среди веток и посматривая бусинами глаз, чьё бы гнездо разорить? Клам-клам-кламм… — затоковал совсем недалеко лесной барабанщик, и Кора вспомнила: в детстве они становились в кружок, заложив руки за спину, кланялись по очереди всё быстрее и быстрее, хором говоря считалочку: «клам-клам, стучи в свой клам, кто проиграет, с того кожу сдирают…»

Клам токовал близко, Кора слышала, как шуршит лесная подстилка под его лапами. И вдруг забеспокоилась: на лапах у него когти — рвать падаль. А клюв короткий, но острый, как нож вождя. Вождя…

Она застонала. Клам шуршал, топал и совсем не боялся того, что она дёргается. Ей казалось: сильно размётывая листья и сухие ветки. Но кламу было видно, что лежит на небольшой каменной осыпи тело, по которому время от времени пробегает дрожь. Клам был сыт и ходил кругами, ожидая, когда добыча стихнет совсем и можно будет забросать её мусором, чтобы наведаться на следующий день.

Слёзы текли на брови и дальше, на лоб, щекоча корни волос, и Кора поняла, что лежит вниз головой. Сморгнув, попыталась снова увидеть листья, чтобы не пропустить, когда небо закроет толстый клюв падальщика, который может раздробить даже кости, но вместо этого через мутную пелену увидела раскосые глаза, следящие за ней с горячим любопытством. И высокий силуэт, маячивший поверх черноволосой макушки.

— А… а… — разлепив окровавленные губы, вскрикнула коротко и зажмурилась. Но картинка не ушла, и Кора поняла — она в её памяти. Воспоминание, как острый клюв клама, больно тюкнуло висок. И ещё раз, другое, и ещё раз…

— Корути, свет мой, мальчик мой! — наступала на юбку, наконец, подхватила её выше пояса, скомкав, прижала к бокам — так и бежала, а ветки хлестали голые бёдра и цепляли кожаный ремешок с тайным кисетиком, который женщины носили под юбками.

Лес был прозрачен в вечерних сумерках, птицы уже смолкали. Голос Коры вспархивал, летел среди веток далеко, и на бегу она радовалась — сын услышит. Она несёт весть! Корути — вождь! Не зря просила и молилась Владыкам, не зря днём и ночью думала только про одно. А если очень сильно хотеть, то сбудется, надо только — очень сильно. Как она.