Елена Блонди - Татуиро (Serpentes)

— Я так сказала, и я знаю, что говорю! Все должны жить и страдать, радоваться и бояться. Все!

— Аа-ш… — сказали чёрные дыры и, захлебнувшись, смолкли.

Тишина походила на темноту без единого звука-звезды. Только мерно капала пещерная вода, найдя свой путь. И в тишине раздался голос Оннали:

— Мерути… попей сам. Отдохни. Я подожду.

Мерути поднял голову, держа в руках пустую чашу. Зазвенели бронзовые браслеты, сваливаясь с запястий и щиколоток девочки. Сползая с камня, она ухватилась за расцарапанную ногу, но тут же выпрямилась и шагнула. К матери.

А из дальнего угла выступила согнутая фигура в рваной набедренной повязке. Оглядываясь на пролом в стене, ведущий в соседнюю тёмную пешеру, худой и бородатый Койсу шёл, с трудом делая шаг за шагом, отдаляющие его от Леи. Протягивал мальчику зажатый в руке сосуд с узким горлом. Вскрикнула его Леи в тёмном зеве пещеры, но он, замерев на мгновение, тяжело выдохнул и снова пошёл, исступленно глядя перед собой.

— Воды… тебе…

Протянув грязную руку, Мерути взял тыкву. Стукнувшись об пол, пустая чаша упала с его колен. И звук её утонул в сплошном звоне и треске рассыпающихся захватов. Люди сползали с камней, ранясь о стальные прутья, падали, поднимались и подхватывали тех, кто валился на них сверху. Не разбирая, кто свой, кто чужой.

— Акут! — мастер хромал ей навстречу, и Найя заплакала, закрывая лицо руками. А потом, смеясь, привалилась к его груди, так что он чуть не упал, обхватила руками, сильно-сильно.

— Идём! — она оглянулась и крикнула:

— Идёмте! Все-все, идите жить. Сами!

— Аа-шши, — вдруг мерно вздохнул потолок. И задышал, пульсируя мраком:

— Аа-шши, аа-шши…

Найя замолчала, отрываясь от мастера, только рукой сжимая его пальцы. Посреди камней шла битва, почти безмолвная, но яростная. Наступая на хвосты, подтягивая к себе длинные тулова, люди, сжимая змеиные шеи, били их головами о камень, вгрызались в цветную кожу, топтали и резали обломками браслетов. Тяжелое дыхание бывших рабов вплеталось в мерный звук чёрных провалов.

Найя зашарила глазами, разыскивая, и увидела свою Ноа, над головой которой оборванный мужчина поднял камень. Отбросила руку мастера.

— Не смей! Вы — люди!

— Они твари, они…

Кто-то прокричал, задыхаясь, и, застонав, упал, захлёстнутый живыми петлями, дёргая ногами в судороге удушья.

— А ты думала, всё закончено, светлая Найя? — в голосе было сожаление вперемешку с грустью, которое она сама начертила там, где ему должно быть. И она ответила:

— Нет. Никогда ничего не кончается. Просто один из циклов идет к завершению. Так?

И голос её, предназначенный уже для всех, метнулся под своды:

— Оставьте их! Они имеют право жить. Так же, как мы.

— Нет… нет! Нет! — ответы прыгали, как прыгает по стенам огонь. Но Найя уже бежала к упавшей Ноа. Заслонив, выставила перед собой руки. Её слова падали, как падают огромные валуны, загромождая ушелье:

— Никто никого не убьёт. Вы научитесь жить сердцем. А они, они подарят нам разум. И это часть мира. Необходимая часть!

Чёрные дыры смотрели с высокого потолка, и если бы кто-то смотрел на них, то увидел, как расширяются они, готовясь принять новую порцию силы. Но все смотрели на Найю, стоявшую перед женщиной-змеёй. И молчали. Молчали и змеи, застыв в безразличном ожидании участи или приказов.

— Аа-шши, — медленно вздохнул потолок, и чей-то камень с чавкающим хрустом обрушился на голову зажатой между колен змеи.

— А-а-а!!! — крик поднялся, и завеса перед Витькиным лицом колыхнулась, показывая ему в замершем мгновении то, что случится сейчас. Здесь, в мире, как в зеркале содержащем в себе все миры: Мененес, пляшущий на мёртвом Меру, — получившим по заслугам; длинные тела, изорванные в клочья, — за то, что делали, по заслугам; лица, враждебно повернутые к той, что защищала чужое, и новые камни в руках, познавших свою силу, поднимались. И ей — по заслугам! А там, за ней — ещё чужие, от которых неизвестно, чего ждать. Висящая на стене чужая. И — Ноа. Те, кто вчера ещё были змеями и посмели пытаться стать людьми…

Всем по заслугам!

— А я тут! Один…

Витька оглянулся затравленно, скользя глазами по привычным предметам. Упавший штатив, скомканные в углу цветные тряпки, сунутая на старый стул фотокамера. Не та, которой работал все последние недели. Простенький аппаратик, что перекладывали с места на место, не боясь потерять.

— Ты один. Но теперь так всегда.

— Так. Да, — ответил Витька голосу в голове, успев в несколько секунд уместить увиденное, принятое в сердце и обдуманное.

— И я на своем месте.

Оторвался от прозрачной стены и, делая шаг в сторону стула, подхватил камеру в ладонь. Прислушался к тому, что отозвалось внутри, не в голове — в сердце. И кивнул, доверяясь. На ходу потянул длинную шею софита, щёлкнул кнопкой и направил толстый луч в еле заметную желтизну. Встал, не пытаясь прорваться, и поднёс к глазу камеру. И по коридору луча увидел.

Цветы и полотна, острые жала каркасов и нежные стебли, неровности каменных стен и врезанные в них прямоугольники дверей студии. Улыбки, что исчезали, сменяясь печалью и мукой, и не поймёшь сразу — смееется ли, плачет лежащая в цветке. И тот, что стоит над ней, — стиснул руки на шее или подхватывает, освобождая. Мужчина на каменном полу, вытянув ногу в клубок проводов, держит на шее змею. И не поймёшь сразу — душит ли его горло цветное сильное тело или он срывает с себя врага, вонзая в кожу ногти. Наклон головы, нахмуренные брови… Оскал ярости или улыбка? Лицо, искажённое горем, или то — плач радости? Свет нисходящий сверху, от неба, но тут же — чёрные дыры в потолке. Любовь, вызывающая смерть, и ужас, превратившийся в любовь. Место, где темнота встречается со светом, и, перемешиваясь, они создают жизнь. Такой, какая она есть, всегда, и мы все — на этой грани. И каждый волен выбрать сам, что он увидит на сделанном Мастером снимке.

— Решайте! — щелкала кнопка.

— Решайте, решайте…

— Никто за вас, — шептал Витька, чуть поворачиваясь, нагибаясь вперед, падая на колено. Вытянувшись, направил камеру на дальнюю стену и снял, как расплетаются змеиные тела, держащие Надю-Аглаю. Как подхватывает её Ноа и опускает на свои колени светлое тело. И побежал им навстречу, не замечая, как раздаётся прозрачная стена, вытягиваясь перед ним длинным коридором.

В маленькой камере, которую он прижимал к груди на бегу, покоилось то, что манило великий ахашш, то, что держало, держит и будет держать мироздание на краю чёрной пропасти. А может быть, — не только удержит, но и чуть-чуть приподнимет, отодвигая. Сердце и разум, сопряжённые с Даром. Неважно, в каком месте Вселенной произошло рождение, и неважно, как именно выглядит то, что родилось, — картина, музыка, книга. Круги по воде жизни коснутся всего.