Елена Блонди - Татуиро (Serpentes)

— И тут, значит… — она уже не отвлекаясь, работала механически, только краешком сознания снова удивлялась, что тело у него, как у мальчишки, моложе лица с резкими складками от носа к уголкам губ. Дважды вставала, уходя в двери и, выплеснув воду, ставила миску под струю. Ожидая, смотрела в дождь, думая равнодушно, что ночь тянется и тянется, а пока она его моет, на теле появляются всё новые и новые чёрные раны.

Закончив, оттолкнула миску, и та перевернулась, вылив на пол грязную воду. Вода ушла под плотно уложенные жерди, и только чёрное пятно показывало, где была. Найя бросила тряпку, вытерла лицо мокрыми руками. В голубом свете, насыщенном запахами крови и давленой зелени, тело Акута казалось покрытым пятнами чёрной краски.

— У него так вся кожа слезет! Может, я что-то делаю не так?

Мышелов сел рядом со стеной, куда Найя спрятала сверточек, и вдруг заорал.

— Что? Эти семена?

Повинуясь требовательному вою Синики, подошла и снова вынула тряпицу, развязала узлы. Плоские семечки лежали на серой ткани.

«Он ушёл за ними. И пострадал. Но принес всё равно. А потом старуха смотрела на меня как-то, по-другому совсем, будто что-то узнала. И сказала тогда. Насчёт того, что вот, значит, что… Что?»

И слова Бериты всплыли в дремотной от усталости и переживаний голове про то, что сама должна хотеть, а то он — умрёт.

Найя лизнула кончик пальца и подхватила на него крошечное семечко. Оглянулась на Синику. Зверь молчал, глядя на нее жёлтыми глазами.

— Значит, так?

Раскрыла рот и положила семечко на язык, зажмуриваясь, чтобы не думать о чёрных ранах мастера, которые, возможно, от них и получились. Семечко треснуло, защекотав язык. Найя подавила желание выплюнуть его немедленно и сглотнула наполнившую рот слюну.

— И что?.. — и замолчала, услышав стон. Повернулась резко. По обнаженному телу Акута пробегали волны голубого света от обломышей грибов, красные пятна от гаснущего костра. А страшных язв на коже почти не было. Исчезали на глазах…

— О Господи! — прошептала она. — Значит, и тут всё — от меня? Из-за меня?

И вдруг одновременно с тем, как открылись его блестящие в лихорадке глаза, её стукнуло изнутри горячо и нежно — любовью. Найя ахнула и пошатнулась, цепляясь за стенку. Там, внутри себя, она видела себя саму, лежащую на циновке, со сдвинутой шкурой, из-под которой высунулось голое колено, голова склонилась к плечу, сомкнуты спящие ресницы. Мысленно смотрела, протягивая не свою — его руку, — погладить по светлым волосам, тихо-тихо, чтобы не разбудить. Но отдёргивала, потому что вслед за нежностью поднималось и захлестывало до самых глаз, до пелены в них — такое желание навалиться на это спящее тело, подмять, стискивая руки и дыша в лицо, хватая губы раскрытым ртом, что только, скрутив себя в узел, можно было удержаться. Чтоб снова, тяжело дыша, вернуться в нежность. А в голове, держа на краю, бьётся и бьётся тяжкий медный гонг, ударяет коротким словом «нет-нет-нет»…

— Си-ни-ка, — опускаясь на подгибающихся ногах простонала зверю, а смотрела в полузакрытые глаза мужчины. И тот, моргнув, открыл их, и уже не просто лихорадочный блеск смешался с голубоватым светом. Очнулся.

«Нет-нет-нет», гонг в её голове затихал, пуская вместо запрета другое — громкое и злое «да-да-да!», и снова замелькали картинки, в которых она — под ним, круглый подбородок поднят, а губа закушена до капельки крови, на шее бьётся жилка, и, если смотреть ниже, то груди смяты его телом, которое прижимается так, что ей не хватает дыхания, и отрывается, освобождая, чтоб успела — один хриплый вдох, чтоб жила только для его мерного движения в ней.

Акут пошевелился, дёргая рукой, попытался повернуться и застонал снова. И в голове Найи стихли удары «да», будто его стон остановил размахи гонга, кидая медную колотушку в обратную сторону. «Нет. Нет! Нет!!» — всё громче и громче…

— Хватит! — она схватилась за голову руками, дёрнула себя за волосы, чтобы собственной болью перешибить ту, которая оглушала. — Не надо! Хватит!

Синика вился вокруг её колен, протягивая по коже пушистый хвост. И она, увидев, как свет ушёл из закрывающихся глаз мастера, смогла посмотреть на мышелова.

— Что, — прошелестела без голоса, опустила руку на тёплую голову.

И зверь, лизнув ей дрожащие пальцы, пробежал к миске, сел рядом.

— Да…

Она сумела поднять миску, не расплескав медленное питьё, и, присев рядом с мастером, устроила его голову у себя на коленях. Гоня от себя все мысли, любые, кроме одной, о том, что Синика рядом и подскажет, когда надо давать больному попить, поднесла край миски к сухим обметанным губам. А про то, что сделало с ней семечко, — потом подумает. Когда дотащит его до постели, уложит и укроет волчьей шкурой. А ещё его надо согреть…

Ночь засыпала, прикрывая ресницами дождя тёмные глаза, и лицо мира светлело. Где-то за тяжёлыми тучами раскинулась на облачных покрывалах Айна, смеясь яркой улыбкой бледному лику своего мужа, которого полюбила не за что-то, а просто — полюбила. Свет их любви проходил через тучи, и люди просыпались, закидывая за голову затекшие от крепкого сна руки. Мужчины поворачивались к жёнам, рассматривая помолодевшие сонные лица, мальчики смущённо отворачивались, языком проводя по зубам и вспоминая, что было ночью. Девочки поправляли волосы, стесняясь сразу встать, и нащупывали рассыпанные бусины, собирая их в горсть…

Найя сидела на циновке, укрытая шкурой огромного волка, мягкой и тёплой, смотрела перед собой тусклыми глазами. На полу стояла миска с остатками питья, сидел мышелов, завесив круглые глаза плёнками век. Когда ветер всплеснул мокрыми ветками, глаза его приоткрылись, и, низко заворчав, он толкнул её руку.

— Да, — она нащупала миску. Повернувшись, откинула шкуру и, подсовывая другую руку под чёрные волосы, приподняла голову мастера, — попей, Акут.

Так же, как долгой ночью, которая под конец стала казаться вечной, он сперва застонал, приоткрыл губы и, не меняя выражения спящего лица, послушно сделал глоток. Она отняла миску и поставила. Так же, как ночью, после каждого глотка пришла к больному крупная дрожь, и Найя, подтягивая шкуру, легла ближе, обхватила трясущееся тело руками и ногами, стала дышать ему в шею. И дрожь стихла. Он снова спал. А она — нет. Проваливаясь в дремоту, тут же выныривала обратно, вспугнутая то шорохом пробежавшего в стенке мыша, то плеском воды снаружи, то порывом ветра. А там снова ворчал Синика, и снова надо было откидывать шкуру, подносить миску к губам, укрывать и прижиматься, согревая.

Ей казалось, если заснет, то умрёт в сон, останется там. И кто тогда поднесёт к губам мастера питьё? Миска казалась бездонной, но посветлевшим утром, очнувшись от далёких криков в деревне, Найя увидела с облегчением, питья уменьшилось вполовину. А значит, придет время, когда она сможет хоть немного поспать. От усталости её уже не волновала чёрная рана на виске. И то, что, стараясь согреть, она прижималась к его обнажённому телу. Не было нужды прогонять ненужные мысли — сами ушли.