Елена Блонди - Татуиро (Serpentes)

Проваливаясь в очередной раз в дремоту, обнаружила: одна, почти неслышная мысль осталась и трогает её голову маленькой ручкой. Смогла ли она захотеть, чтобы он — жил? Но додумать её не было сил, и Найя, видя себя во сне убедительно складывающей руки, попросила мысль — не уходить, подождать, чуть-чуть.

— Вот немножко посплю… — прошептала. И, кажется, сразу же раздалось низкое ворчание мышелова. Снова — рукой нащупать миску, снова приподнять голову мастера…

Мутными глазами увидела: Синика за то время, что показалось ей секундой, успел поохотиться — на полу лежал полузадушенный мыш, потрескивая хитиновыми короткими крыльями, а фасеточные глазищи уже погасли — умирает. Синика поддел мыша лапой, глядя на хозяйку. И захрустел, завтракая.

«Мне тоже надо поесть». Поставила миску и легла, прижимаясь к дрожащему боку Акута. Даже подумать о том, чтобы встать и искать по хижине еду, было невмоготу.

Слушая, как стихает дрожь, сквозь наползающий сон принюхалась — он стал слабее, ужасный запах крови и зелени, будто раздавленной тяжёлым ботинком. Может, она его вылечит?

За стенами шёл и шёл тихий светлый дождь, далеко кричали дети и кто-то пел и смеялся.

…Когда Акут выпил последний глоток, Найя сунула на пол пустую миску и, обхватив мужчину, мгновенно заснула. Не почувствовав, что он, шевельнувшись, обнял её слабыми руками.

Сытый мышелов лёг в ногах и заворчал, как далекий гром за рекой. Светлый день уходил, тучи из серых снова становились чёрными. Еэнн и Айна заснули, устав от любви, от жадности — успеть налюбиться на целый год предстоящей разлуки.

— Всё?

— Замёрзла? — Альехо говорил из приоткрытой двери лаборатории, отвернувшись к столу, что-то делал там, отводя локти и наклоняя большую голову. Аглая нашарила висящий на спинке стула шарф, потянула на себя, прикрывая плечи и грудь. Тонкая шерстяная ткань покалывала кожу.

— Подожди… — Витька оглянулся, придерживая старый фотоаппарат с чёрной гармошкой, стоящий на тонких ногах посреди узкой комнаты.

— Илья Афанасьич, ещё надо бы.

Альехо вошёл, глянул на прикрытую шарфом Аглаю, которая уже спустила с широкого сиденья босую ногу. Протянул Витьке толстую пластину:

— Сам сможешь?

Витька принял на кончики пальцев прозрачную пластину и, слегка поворачивая, стал поливать её коллодием из широкогорлой бутылки. Снова резко запахло эфиром.

— Поверти, чтоб растекся ровнее, — подсказал Альехо. Приоткрытая дверь обозначалась красным светом фонаря, — и слей с уголка в бутылку, не забудь.

— Край смазал…

— И хорошо, пусть будет. Да делай скорее, заморозишь ведь девочку.

— Мне не холодно, — Аглая прокашлялась, скомкала в руках край шарфа, спохватившись, прикрыла складками бедра и колени.

— Врёшь, — дрожишь, отпечаток будет смазан. Но и то неплохо, даже интереснее. Но глаза, глаза пусть будут в фокусе.

Витька аккуратно вставил мокрую пластину в аппарат и приложил глаз к видоискателю. Чёртов учитель, мог бы и предупредить. Позвонил, выдернул, сказал: надо помочь. А что тут Аглая и снимать придётся по-новому, не сказал. Хоть посмотрел бы в справочниках, что за амбротип и с чем его едят.

Съёмка в театре, когда познакомились с Аглаей, тоже была сюрпризом. Но хоть камера своя, привычная, и можно было спрятаться в знакомый процесс…Спрятаться в камере. Дело как дом. Или — нора. Если мир вокруг неизвестно что готовит, делай своё, и будь, что будет. И дело — вывозит. Или помогает не мешать мирозданию.

— Сиди так. Сейчас.

Посмотрел поверх камеры в светлое серьёзное лицо с очень тёмными глазами. И рука белая-белая поверх складок цветной ткани.

— Ты заверни вокруг груди и прижми сбоку.

— Так?

Она сосредоточенно обернулась краем расписного полотна и стянула на груди концы. Из-под руки складки падали, прикрывая живот и одно колено, а второе, поймав блик, длило ногу в бесконечность за край кадра. Сверху, из кашпо на стене, свисали плети растения. У Витькиной бабушки такие росли. Традесканции. Как они тут, без живого света? Плети попадали в кадр рядом с обнаженным плечом, а горшка не было видно, и — хорошо. Складки ткани, листья. Два неярких акцента — вполне достаточно, чтобы создать ассоциацию.

Витька ещё не знал, какую именно, но, действуя на ощупь, иногда проговаривал мысленно то, что делал. Как бы объяснял сам себе. Альехо сказал недавно: «вперёд не планируй, пусть кадр сам приходит, но объяснить после — сумей, на то тебе и дали язык».

— Мёрзнешь? Сейчас.

— Нет же. Тепло, правда, — улыбнулась, но, спохватившись, согнала улыбку и снова сидела серьёзная, с настороженным блеском в глазах.

— Получусь, наверное, кукла деревянная…

— Нет, — засмеялся Альехо из-за двери. Чем-то плескал, двигал кюветы, — сиди уже, выдержка длинная, начнёшь порхать — все смажется.

— Снимаю…

Время потекло. Без щёлканья секунд, плавное и ровное, как тёплый кисель из наклонённой кружки. Витька, сняв крышку с объектива, слушал внутреннее время и одновременно — ухом прислушивался к таймеру. И когда внутри что-то сказало шёпотом: «всё», — таймер тоже щёлкнул.

— Готово, Илья Афанасьич.

— Неси сюда.

— Мне одеваться? — Аглая наклонила голову к плечу, свесились иголочки ровно подстриженных волос. Витька замер с пластинкой в руках. Вот так давно-давно трогали чёрные волосы плечо девочки на плакате, который мастер татуировок прятал за старым шкафом. Она сидела, опираясь рукой в пол, и собиралась вставать, изгибая спину, прикрытую вместо шарфа вытатуированной по всему телу змеёй.

— Ты… — он не знал, что собирался спросить. Или… Пусть она, соскользнув с продавленного бархатного сиденья, сядет на пол, спиной к нему. А он её узнает! Но кожа её — белая, чистая до прозрачности, нет на ней никакой татуировки.

— Что?

Он отвернулся, давая ей встать и одеться.

— Ничего…

Обошёл, неся в руках вынутую пластину, и протиснулся в красный свет лаборатории.

— Давай сюда. Иди проявим, — Альехо протянул руку.

— Подождите! — Витька сунул ему пластину и выскочил обратно в комнату.

— Аглая, ещё один кадр. Хорошо?

Она стояла уже в маленьких трусиках, прижимая к груди блузку. Витька подбежал к столу, где лежали стопкой пластины. Стал готовить ещё одну, поливая раствором над широкой кюветой. Держа за уголки, вернулся к фотоаппарату.

— Ты, пожалуйста, вот здесь, встань на коленки, спиной ко мне. Сбоку от стула.

— Раздеться?

— Что? Д-да, пожалуйста.

Сунув в аппарат пластину, метнулся в угол, зацепил в куче сваленных драпировок тонкий хвост ткани, посмотрев на просвет, бросил, потянул другой.

— Да! Вот…

Подошёл к стоящей на коленях девушке и, уложив прозрачную цветную ткань с чётким рисунком на плечо, окутал спину, протянул по бедру, бросил край ей на колено.