Александр Дюма - Предводитель волков. Вампир (сборник)

– Разве вы не пустите ему кровь? – спросил священник.

– Ради чего? – удивился врач. – Сразу после того, как он получил удар, это могло быть полезным, но сейчас опасно усиливать ток крови, каким бы образом это не делалось.

– Как вы оцениваете его положение? – осведомился кюре, размышляя о том, что чем меньше дел достается врачу, тем больше – священнику.

– Если все будет происходить как обычно в подобных случаях, – сказал врач, перейдя на шепот, – то больной, вероятно, не доживет до завтра.

– Так что же, вы выносите окончательный приговор?

– Ни один врач никогда не выносит окончательного приговора. Даже когда он уверен в смертельном исходе, то не отнимает у природы ее права на помилование: сгусток крови может остановить кровотечение, кашель может сдвинуть этот сгусток с места – и кровотечение убьет больного.

– Значит, вы считаете, что мой долг – подготовить бедного мальчика к смерти? – спросил кюре.

– Я считаю, – ответил врач, пожимая плечами, – что вам лучше оставить его в покое: во-первых, сейчас он дремлет и не услышит вас; во-вторых, позже он начнет бредить, и вы ничего не поймете.

Доктор ошибался.

Хотя раненый и дремал, но он слышал этот диалог, более полезный для спасения его души, чем для здоровья тела.

Сколь многое говорят при больном в уверенности, что он не слышит, а он не пропускает ни слова!

К тому же, возможно, слух башмачника обострился из-за того, что в теле Рауля бодрствовал дух Тибо. Если бы это были дух и тело одного человека, то, возможно, ранение подействовало бы на них одинаково.

Врач перевязал рану на спине. Что до раны на груди, то он оставил ее открытой, предписав только постоянно держать там намоченную в ледяной воде ткань. Затем он добавил в стакан с водой несколько капель успокоительного средства, посоветовав священнику давать его больному по ложечке каждый раз, когда тот попросит пить.

Проделав все это, врач откланялся, сказав, что завтра придет, но опасается, что его приход будет уже излишним.

Тибо очень хотелось вставить слово в разговор и сказать, что он думает о себе, но его дух был в этом умирающем теле словно в тюремной камере и невольно поддавался влиянию заточения. Однако он слышал, как священник говорил с ним, тряс его, пытаясь вывести из своего рода летаргии, в которую он погружался. Это очень утомляло.

Большой удачей для кюре было то, что Тибо, не будучи более самим собой, утратил свою невероятную способность, ибо более десяти раз, сам того не сознавая, раненый посылал его ко всем чертям.

Вскоре Тибо показалось, что ему под ступни, поясницу, голову подсовывают горящие угли. Кровь пришла в движение, а затем закипела, как вода на огне.

Он почувствовал, как мысли стали путаться. Сжатые челюсти разомкнулись, сведенный судорогой язык расслабился, и он промолвил несколько бессвязных слов.

– Ай-ай-ай! – сказал он. – Вот это, пожалуй, достойный доктор называет бредом.

Это была его последняя осознанная мысль – по крайней мере, на тот момент. Вся его жизнь (а жизнь его, по сути, началась только после появления черного волка) пронеслась перед ним.

Он увидел, как преследует и упускает косулю.

Он увидел себя привязанным к дубу и получающим удары ремнем.

Он увидел, как заключает с черным волком договор, который до сих пор не разорван.

Он увидел, как пробует надеть инфернальное кольцо на палец Анелетты.

Он увидел, как пытается вырвать красные волосы, которые захватили уже треть его головы.

Он увидел, как идет к красавице мельничихе, встречает Ландри, освобождается от соперника, как его преследуют парни и девушки с мельницы, как за ним следуют волки.

Он увидел, как знакомится с госпожой Маглуар, отправляется на охоту ради нее, ест причитающуюся ему долю дичи, прячется за занавесями ее спальни; как его обнаруживает мэтр Маглуар, поднимает на смех сеньор Жан, выпроваживают все трое.

Он увидел себя в дупле, когда волки лежали вокруг дерева, а совы и сычи сидели на ветвях.

Он увидел, как, навострив уши, слушает звуки скрипок и гобоя; как, высунув голову из дупла, провожает взглядом проходящую мимо Анелетту и веселящихся гостей.

Он увидел, как стал добычей яростной ревности и пытался побороть ее с помощью вина; помраченным рассудком узнавал Франсуа, Шампаня, трактирщика; он слышал, как несется конь барона Рауля; ощущал, как его сбили с ног и как он катился в дорожную грязь.

А потом он, Тибо, перестал видеть себя.

Отныне он видел только прекрасного всадника, чью внешность заимствовал.

Он обнимал за талию Лизетту.

Он касался губами руки графини.

Затем он хотел скрыться, но оказался на перекрестке трех дорог.

Каждую из дорог охраняла одна из его жертв: первую – призрак утопленника, это был Маркотт; вторую – умирающий в горячке на госпитальной койке, это был Ландри; третью – раненый с перерезанными сухожилиями, стоящий на одном колене и напрасно пытающийся подняться, это был граф де Мон-Гобер.

Ему казалось, что он рассказывает по порядку все, что видит, и что священник, перед которым он произносит эту странную исповедь, слушая, становится все бледнее, дрожит сильнее того, кто исповедуется; что хоть священник и хочет отпустить ему грехи, но он сам отклоняет прощение, трясет головой и смеется; смеется, и вид его ужасен:

– Никакого прощения! Я проклят! Я проклят! Я проклят!

И во время бреда, галлюцинаций, безумия дух Тибо слышал, как били часы кюре, и считал удары.

Только ему казалось, что эти часы гигантских размеров; что циферблат – не что иное, как голубой свод неба; что цифры, показывающие время, – это язычки пламени; что эти часы называются вечностью и что чудовищный маятник при движении в одну сторону говорит: «Никогда!», в другую: «Всегда!» И так он слышал, как час за часом прошел день. Часы пробили девять вечера.

В половине десятого истекло бы двадцать четыре часа, как он, Тибо, стал Раулем, а Рауль стал Тибо.

При последнем ударе девятого часа башмачник ощутил, что горячка прекращается; он почувствовал, как тело начинает постепенно остывать.

Дрожа, он открыл глаза, узнал кюре, который стоял на коленях у изголовья его кровати и читал канон на исход души, и увидел настоящие часы, показывающие четверть десятого.

Его чувства так обострились, что он видел, как перемещались часовая и даже минутная стрелки, хотя их движение было почти незаметно обычному глазу.

Обе они приближались к роковому часу: к половине десятого!

Несмотря на то что свет не попадал на циферблат, он казался освещенным изнутри.

По мере того как большая стрелка продвигалась к цифре шесть, грудь агонизирующего сжимали все усиливающиеся судороги.

Ступни ног были ледяными, и от ступней к коленям, от колен к бедрам, от бедер к животу медленно, но неуклонно распространялся холод.