Елена Блонди - Княжна

— Пойдем, Ахи.

— Пой-демм, — загудело слово, как огромная капля, переполняя голову-кувшин. А его рука сжала ее руку и потянула.

В желудке Ахатты не лежал, давя тяжестью, комок обережной смолы, от которого тошнило и кружилась голова. И потому она шла легко, почти летела, черные волосы трогали голую спину, щекотали бедра и ягодицы. Исма шел следом, не отводя от жены глаз.

В дымной от сладкого света пещере, полной черно-зеленой листвы и белых шестигранных колокольцев, у дальней стены стояли все шесть жрецов, ожидая.

Охотник, чья работа — следить за добычей зверья и рыбы, а еще наказывать жадных, отбирая излишки и оделяя ими других, чтоб племя не сокращалось. Он был высок и худ, белые жидкие пряди перехвачены кожаным обручем с золотым тиснением: фигурки зверей, птиц и охотников.

Целитель, чья работа — лечить тела от болезней, а души от неповиновения, распределяя снадобья и угрозы. Небольшого роста, с глубоко посаженными холодными глазами.

Ткач, чья работа — править узоры мастериц Арахны, ткущих ковры судеб племени. Его одежды всегда были самыми яркими и каждый день он менял искусно вышитые высокие шапки.

Жнец, чья работа — собирать травы и смолы, точившиеся из камня, а еще — провожать мертвых в нижние пещеры, объявлять здоровыми бывших больных и нарекать детей новыми именами. Широкоплечий и длиннорукий, с губами, будто вымазанными весенней земляникой и прозрачными ушами — в них он носил длинные серьги.

Видящий невидимое, чья обязанность — следить за всем, что нельзя пощупать и поймать рукой, от дуновения ветра до приступов ярости или любви. Самый молодой и красивый, с волосами, убранными в три косы, уложенные вкруг головы впереплет с драгоценным шнуром из камней. Но с глазами, полными нездешнего льда, как у слепого.

И старый Пастух, тот, что пасет всех тойров и указывает дорогу своим жрецам, тот, кто знает о главной цели, и обо всех тропах, ведущих к ней. И о том, как прокладывать новые. Крупнотелый, с брезгливо сложенными красными губами и большой плешивой головой. С глазами, утонувшими в складках век и маленькими ухоженными руками, раскрашенными соком растений.

Шестеро в белых одеждах, распахнутых на груди, так, чтоб видны были знаки, нарисованные на светлой коже — серый туманный глаз в черном шестиграннике, стояли в ряд и слушали, как через гудение толстых пчел приближаются легкие шаги и за ними — уверенные шаги мужчины.

В теплом воздухе пещеры гуляли влажные сквозняки, они не сушили пот, выступивший на лбах жрецов, когда те, не отрываясь, смотрели на поляну, окруженную клонящимися тяжелыми цветами. Гудели пчелы, ползая по белым перепонкам лепестков, падали, срываясь, попадали под движущиеся обнаженные тела и погибали, раздавленные. Их гудение не прерывалось, подхваченное сотнями других пчел, но не могло заглушить прерывистого дыхания и слов, произносимых Исмой над обморочно запрокинутым смуглым лицом жены. На рукаве Жнеца алели следы помады, он стер ее с губ, не замечая, что выпачкал и набеленную щеку. Позвякивали подвески на шнуре, сплетающем косы Видящего Невидимое, а его ледяные глаза совершали беспрерывные движения, очерчивая контуры двух обнаженных тел — снова и снова.

И когда Ахатта вскрикнула, как кричат ласточки, что, падая через столб дымного света в угарный запах цветов, погибают, скатываясь с широких листьев, жрецы перевели дыхание, сглатывая и опуская дрожащие руки. Через туман в глазах следили, как, откидывая большое тело, Исма скользит по груди жены рукой и, откатившись под темные листья, замирает, сраженный тяжелым сном. И, завистливо вздыхая, шарили глазами по свернувшемуся клубком женскому телу, ожидая приказа Пастуха, чтоб уйти в свои пещеры. Но Пастух не успел открыть рта.

Ахатта, разворачиваясь, как развертываются тугие лепестки цветка, подняла голову, провела рукой по спутанным волосам, разделяя пряди пальцами. И, глядя на жрецов, улыбнулась змеиной улыбкой, выползающей из уголков рта.

Шестеро замерли. Пятеро переводили взгляд на Пастуха и быстро возвращали его на женщину, которая — тут не было сомнений, — манила, улыбкой, рукой, подхватывая другой рукой тяжелую грудь, и вот уже медленно вытягивала ноги, раздавая их в коленях. В глазах пятерых, когда они смотрели на Пастуха, покачивалась тоскливая уверенность. Даже если прямо сейчас он выберет новую тропу, Пастух — он, ему получать темную сладость, которой полны узкие глаза Ахатты.

— Охотник, — голос Пастуха был тих и уверен, — иди. Возьми то, что она хочет дать.

Жрец-охотник взглянул на Пастуха и, не раздумывая, быстро пошел по узкой тропе, отводя листья длинной рукой. Пройдя над спящим Исмой, подтолкнул его глубже в заросли цветов и тот, откатившись, уткнулся лицом в траву, не просыпаясь. Вкрадчивым колокольчиком прозвенел женский смех, и Охотник, распахивая хитон, встал на колени, притягивая Ахатту за бедра к голому животу.

Снова гудели пчелы и толкались в потные виски горячие легкие сквозняки пещеры. Четверо жрецов смотрели и в их блестящих от ожидания глазах отражались переплетенные фигуры. А пятый, жрец-Пастух, прикрыв глаза тяжелыми веками, слушал движения, женские вздох, мужское рычание: думал, перебирая возможные варианты, протаптывал новую тропу для ведомых. Включал внезапные изменения в узор беспрерывно ткущегося ковра их общей судьбы.

Ахатта замолчала, положив руку на глаза. Молчала и Хаидэ, ожидая, когда та отдохнет и продолжит рассказ. Техути сидел на своем табурете неподвижно, будто слепленный из глины. И вздыхала старая Фития у шторы, через мелкие дырки в которой сочился веселый солнечный свет.

— Пусть они уйдут, — Ахатта говорила тихо и Хаидэ приподняла голову.

— Зачем, Ахи? Они друзья, а кроме них нет никого у нас. Я тут чужая, как и ты в племени тойров.

Ахатта сдавленно рассмеялась.

— Врешь. От тебя пахнет женским счастьем. Ты тут давно уже… своя…

Хаидэ покраснела, бросив косой взгляд в сторону узкого оконца, где сидел египтянин. И тут же рассердилась на себя. Она была с мужем, зачем вдруг пришла вина и перед кем? Перед хитрым рабом, которого еще три дня назад она и знать не знала! Сердито лукавя, за мгновение мысленно успела перечислить десяток уничижительных прозвищ для Техути. И снова щеки залило жаром. Оборвав мысли, Хаидэ повернулась к подруге:

— Ты сказала, что глупа. Я верю. И я глупа, Ахи. А он, хоть и раб, умен и поможет. Пусть знает все. Ты ведь рассказала бы Нубе?

— Нуба все понял бы сам. Из головы в голову, — устало ответила та. А Фития вдруг поднялась и, отдергивая штору, сказала:

— Некогда мне с вами. Вон девки визжат, пора и пристрожить. Пойду.

День заглянул в распахнутые занавеси, осветил землисто-серые острые скулы Ахатты и закрытые лодочки глаз, и скрылся, чтоб она могла говорить дальше, не пряча лицо.