Елена Блонди - Княжна

— Нуба!

Поднял голову.

— Нуба, я красивая?

Черный раб кивнул и снова стал разглядывать розовые облака.

Девочка опустила голову, осматривая себя. Золотистая кожа с летним загаром. Грудь небольшая, круглая, соски розовыми горошинами. Живот. Если втянуть, то ребра аркой выступают. Женская шкурка внизу живота. На голове волосы светлые, а тут и под мышками выросли темно-рыжие, будто она и есть лиса, как дразнили ее друзья. Бедра — круглые. И коленки.

— Нуба! Идем плавать.

Плавно упала с головой в воду, хлопнула по дну ладошками, глядя, как расплывается клубочками потревоженный песок. Выпрыгнула, фыркая.

А Нуба уже тут, рядом. Зашли вдвоем глубже, Хаидэ уже по шею вода, а Нубе — чуть выше пояса.

— Покатаешь?

Взобралась на спину, обхватила руками-ногами, вдохнув, задержала дыхание, и нырнули. Раскрытыми глазами смотрела над курчавой головой, как медленно плывут в воде полосы света. Вынырнули далеко, где под ногами дна нет. Хаидэ смеялась, прижимаясь к широкой спине. И снова нырнули, еще глубже, в самую темноту.

Нахлебавшись вволю соленой воды, отцепилась, и рядышком поплыли обратно. Хаидэ плыла не торопясь, крутилась, мелькая в воде ногами, а то выворачивалась, ложась на спину и уходя под воду, чтоб через нее посмотреть на расплывчатое небо с дрожащими облаками. Не боялась устать, знала, если что, Нуба поддержит. Вода мягкая, теплая, как щенячий бочок, плавно гладила кожу, пахла свежей травой.

Нащупав ногой дно, девочка встала и пошла медленно к берегу, не оглядываясь.

«Вот сейчас» — застучало в голове. «Сейчас»…

Устроились на старом плаще, что всегда брали на берег с собой.

Нуба сел, вытянув длинные ноги. Хаидэ, набираясь решимости, валялась на животе рядом, рассматривала песок, по которому переливала вишневое тельце крошечная многоножка.

Резко села, опираясь мокрыми руками о сбитый плащ.

— Погрей меня, Нуба, — забралась на колени, прижалась. Нуба привычно обхватил ее руками, подбородок устроил на плече, среди мокрых волос. Затянул-забормотал заунывно в ухо, покачивая.

— Нуба, ты меня любишь? — спросила, глядя на красную ленту заката под темнеющим небом.

Обнял крепче, вжал в плечо подбородок.

— Как мужчина женщину? — она поерзала, прижимаясь к его мокрой повязке. Прислушалась, вспоминая, что там Ахатта рассказывала, про мужское?

Нуба замолчал, оборвав песню без слов. И она сидела молча, терпеливо ждала. Море тихо плескало мелкой волной в мокрый песок и тот, гладкий, как начищенный щит, отражал в себе засыпающие розовые облака.

Не дождавшись ответа, разняла его руки, сползая с колен. Он сразу подобрал ноги к груди, обхватывая длинными руками. Девочка, стоя на коленях, выпрямилась, отводя назад плечи, убрала мокрые волосы, кидая их за спину. Но Нуба, закрыв глаза, и плотно сжав губы, не видел. Не смотрел. Руки, обхватившие черные колени, закаменели так, что пальцы посерели на сгибах. На лбу блестела испарина.

— Нуба! Открой глаза! — голос Хаидэ зазвенел.

Он открыл глаза, уставился в ее карие зрачки, не шевелясь и не моргая. Удерживал взгляд в одной точке. Будто острием касался острия.

— Нет! Сюда посмотри! — она коснулась пальцами грудей. Мужчина, подчинившись приказу, медленно опустил взгляд. А она жадно смотрела в каменное лицо, ловя изменения. Но темное широкое лицо было неподвижным. Только капля пота поползла по виску от курчавых, коротко стриженых волос.

— Теперь — сюда, — вставая, она сделала шаг, опустила руки к животу, касаясь пальцами женского меха — темного в сумерках треугольника.

— Я еще не женщина, Нуба. Но скоро стану женой Теренция. Потому я хочу, чтобы ты взял меня, как муж берет свою жену. Сейчас. Если ты меня любишь.

На невысоком обрыве темнела трава, царапая небо, кузнечики, устав за день ковать свои крошечные доспехи, цыкали все тише по невидимым наковаленкам.

— Я приказываю, Нуба. Не прошу.

Свет исчезал. Сумерки принесли стрекот сверчков, где-то ахала ночная сова, вылетев на охоту. Нуба сидел неподвижно, как скифский камень, что вырезали топором в незапамятные времена и оставили на берегу сторожить вечер. Голая Хаидэ опустила занывшие руки от живота. Неудобно склонила голову, потерлась щекой о плечо, чтоб смахнуть слезу, щекотно сползающую по горящей коже. Попросила тихим, но твердым голосом:

— Помоги мне, Нуба. Пожалуйста.

Воин поднял глаза, и она, рассмотрев в уходящем свете, как стянуло страданием широкое черное лицо, растерялась. Что же не так? Она его любит. Наверное, любит. А он ее — точно любит, она знает. И времени осталось совсем немного, может быть, в последний раз они сидят на берегу моря, вдвоем, как сидели часто весь этот год. Еще чуть-чуть и жизнь изменится. Как он не понимает!

— Нуба…

Она еще придумывала, что бы такое сказать, чтоб согласился, но он, медленно кивнув, встал на колени, протянул к ней длинные руки.

Вот и хорошо, подумала Хаидэ, зажмурившись и делая шаг в кольцо его рук, кто же ей ближе, нет никого, только он.

…

От неловкого движения плетеная корзина качнулась и упала с колен, рассыпая по траве изящные вещицы — чеканные маленькие кубки, солонку, звонкие блюдца с затейливыми ручками. Заскакало, сверкая красным боком, большое яблоко и замерло, подхваченное рукой Техути.

Хаидэ огляделась, привыкая к тому, что вместо светлых сумерек, пронизанных цыканьем засыпающих кузнечиков, вокруг солнечный день и жару держат на крылышках режущей песней цикады. Из тени, где сидел жрец, белело лицо, короткий хитон, открывающий колени. И радостно сверкало атласное яблоко в темных пальцах.

— Ты сказал радость, жрец? Где же она? Каждое воспоминание превращается в боль. Все кончается болью. Зачем идти туда, где все кончилось. Лучше забыть.

Хватая посуду, она заталкивала ее обратно, расцарапала палец о прутья и отбросила корзину, пнув ногой. Жрец молчал. Что же я успела рассказать вслух, думала Хаидэ, боясь снова приблизиться к воспоминаниям, которые разворачивались против ее воли все дальше и дальше.

Поодаль в густой траве, мелькая светло-коричневым хитоном, бродила Анатея, нагибаясь и срывая нужные стебли. За девушкой следовал охранник египтянина, изредка оглядывался, всматриваясь в тень, где сидели Хаидэ и Техути, но тут же снова отворачивался, протягивая корзину, и Анатея сваливала в нее охапки сизой лаванды и пучки темно-желтого зверобоя.

В ветках оливы подрались воробьи и, треща так, что зазвенело в ушах, насыпали сверху мелкого мусора. Хаидэ провела рукой по волосам, бережно, чтоб не растрепать уложенные косы, стряхнула веточки и сухие листья.

— Я понял, прекрасноликая. Твои друзья были для тебя частью жизни. И остались ею, даже после разлуки. Наверное, иногда проще не знать, как складываются их судьбы, храня в памяти лишь прошлое и не меняя его на настоящее. Так?