Елена Блонди - Хаидэ

— Моя госпожа, прости. Алкиное приснился кошмар, я успокоил ее. Хотел отвести к дому.

— У Алкинои есть нянька и три рабыни! Немедленно иди к демону. Я хочу, чтоб он вошел в загородку. Сейчас!

— Там же эта, дикарка.

— Да! Вот пусть он тоже попрыгает вместе с ними. Задавит змею и убьет девку. Ночь на исходе, распорядитель, пора завершать зрелище.

Техути посмотрел на демона, дремлющего на краешке бассейна.

— Мне что, самой приказывать уроду? — возвысила голос Канария.

— Нет, моя госпожа, уже иду.

Восходя на свое место в середине верхнего ряда, Канария подбирала подол, кивала гостям, облизывая губы. Подала знак старшему рабу, тот закричал гортанно, понукая девушек с маленькими подносиками. И те плавно пошли по рядам, склоняясь и подавая пирожные, замешанные на пряных травах, взбадривающих тело и прогоняющих усталость. Наутро у всех будут разламываться головы, знала Канария, но сейчас гости жевали тающее во рту тесто с начинкой, пощипывающей язык, и усаживаясь прямо. Горели глаза, пылали щеки, сухость в горле просила вина. Искусство рабыни-травницы продлило возбуждение праздника.

На площадке встал демон, и Канария залюбовалась могучей фигурой, ногами, попирающими плиты, запятнанные кровью. Измученная девка бросилась к великану, протягивая руки, но длинное тулово, метнувшись, сложилось, охватывая щиколотки. Дикарка упала, волочась по плитам, длинные волосы вытянулись светлой полосой, подметая пол. Ахнув, гости привстали.

«Что же она не кричит?» Канария подалась вперед высокой грудью, раздувая ноздри. Пусть крикнет, запросит пощады.

Но женщина молчала, упираясь руками в толстые кольца, запрокидывала в темное небо лицо и выворачивала шею, стараясь увидеть великана, что приближался, не торопясь.

В тесном дворце змеиного черепа Белый Всадник, раскинув руки, упирался ими в костяные стенки, коленом нажимал на небольшой влажный мозг, направляя движение твари. И шептал прилипшему к груди прозрачному лепестку. Смотри, смотри, как сейчас запросит пощады та, что никогда не просила. И разбудит своего возлюбленного.

Онторо не отзывалась, там, на черном Острове она лежала неподвижно и под рукой жреца, что все сильнее стискивал на ее груди пальцы, ничего не шевелилось, будто она совсем перестала дышать.

В тихих покоях на втором этаже Теренций, поворочавшись на покрывалах, сел и спустил уставшие ноги, мысленно ругая Мератос. Чортова девка, видно, снова ест сласти, торопясь набить жадный живот. Он встал и подошел к окну, равнодушно глядя на шевеление внутри загородки. Потер грудь. Сердце пыталось что-то сказать, а может быть, просто болело. Он еще не так стар, чтобы умереть. И не так много выпил, чтоб убить свое сердце. Что же с ним происходит?

Теренций отступил в глубину комнаты. Встал, прикрывая глаза. Опустил руки.

Всю свою жизнь он думал и делал то, что подсказывал ум. Логика, выводы, наилучшие варианты, взвешенные и просчитанные. Это было так полезно, что позволяло ему вести любую жизнь. Распутную или жестокую, мирную, или полную суеты. Ум никогда не оставлял его. Его? А разве без говорения ума он есть? Без суеты слов — существует ли?

«Ты опять говоришь…»

Он стоял посреди многоцветных ковров и фресок, грузный большой мужчина, чья юность и молодость с каждым вдохом отдалялись, и кажется, уже не докричишься до них. Да и хотел ли он кричать, окликая того мальчика, что убегал из дома на высокие скалы — смотреть на важные корабли и мечтать о далеких странах?

«Вернись назад, еще дальше, в прошлое, туда…»

Но Теренций, выдохнув, не позволил внутреннему голосу продолжать. Все, что можно подумать о происходящем, он успеет подумать потом. Потому что…

И снова замер, на этот раз прогнав не только слова, но и мысли.

И мир вдруг опустился, подступая к его ушам — он услышал за нестройными голосами и топотом — уханье ночной птицы и дальний шум волн, звон и неясный грохот корабельных снастей из неспящего порта. И к глазам подступил мир, впуская в расширенные зрачки восторг пурпура, песню кобальта, покой охры и колыбельную зелени, и нежно покалывая скачущими бликами огоньков на носиках светильников.

По спине пробежала дрожь восхищения. И ее он ощутил, всей кожей, как и тяжелое торжество зноя, и еле заметную свежесть где-то идущей грозы. Не думая, а просто растворяясь в этом восхищении, сжал пальцы, а на каждом — ноготь и он полукружием отпечатывается в коже ладони.

Двинулся позвоночник, поворачивая большое тело. Поднялась, послушно подтягивая сухожилиями мышцы и суставы, нога, мягко встала на всю ступню. За ней сделала шаг другая.

Он молча спускался по лестнице, проходил мимо кланяющихся рабов, и так же ничего не говоря, прошел мимо опешившей Мератос, которая торопилась в спальню. Раскрыла рот, глядя на мерно уходящего в полумрак хозяина. А Теренций шел. Не в перистиль, где за эти несколько мгновений, что вместили его превращение, почти ничего не успело произойти.

У ворот кивнул стражникам, сказал властно:

— Впустите. Хозяйка ждет.

Загремели засовы и высокий худой старик, с большим горбатым носом на смуглом лице, вошел, ведя за рукав женщину в черном покрывале. Увидев Теренция, поклонился, собираясь что-то сказать. Но тот отвернулся и пошел обратно, неся в груди ставшее легким сердце. Сердце черноволосого мальчишки, влюбленного в выцветшее бескрайнее небо Эллады и променявшего его потом, когда научился мыслить и выбирать самое для себя лучшее, на чужую страну, что так и не стала ему родной.

Даориций хмыкнул, досадуя, что величавое приветствие пропало, не сказанное. И торопливо последовал за Маурой, которая почти бежала на крики и говор.

В жизни бывают странные времена, когда все вдруг устремляется в точку, в воронку, что засасывает в себя события и тех, кто совершает их. Кто-то оказывается там, повинуясь неумолимой логике происходящего, а кто-то вдруг открывает глаза, будто проснувшись, и обнаруживает себя там, не умея объяснить, а что же привело? Что заставило? Откуда эта нелогичная цепь случайностей, собравшая вместе тех, кого раскидала жизнь? И почему пересеклись они не только в бескрайних пространствах, но и во времени? У кого искать объяснений и требовать их?

Один, столкнувшись, предпочитает забыть, другой — пытается объяснить сам, с натугой сводя упирающиеся обрывки нитей. А кто-то, держа в памяти, как родниковую воду в деревянной плошке, бережно несет по жизни, заглядывая в колеблющееся зеркало чуда, и улыбается, принимая его. Это — было, скажет такой человек. И, рассказывая детям и внукам, даже не поймет, что вот она пришла — еще одна легенда. Не сказка, придуманная для развлечения, а бесхитростный пересказ чуда, теми, кто видел, принял и сберег.