Елена Блонди - Хаидэ

— Мератос! Да ты стала совсем большая! И красивая. Я рада видеть тебя, девочка. Сними украшения. Ты сказала Фитии, чтоб она наполнила ванну?

Мератос поклонилась и, отводя накрашенные глаза, стала освобождать светлые волосы Хаидэ от золотых сеток. Она молчала сама и на веселые вопросы хозяйки отвечала отрывисто и односложно, будто через силу. И, наконец, Хаидэ встревожилась.

— Что случилось? Тебя тут обижали? Ну-ка рассказывай. Может быть, хозяин купил новых девушек и вы ссоритесь?

Княгиня взяла девочку за руку, поворачивая к себе. Удивилась, глядя на крупное кольцо на среднем пальце.

— Мератос… Это же мое кольцо! Как оно… Ты что, взяла его?

Та выдернула руку. И вдруг уставилась в лицо хозяйки вспыхнувшими ненавистью и злорадством глазами.

— Не брала! Хозяин подарил мне! Вот…

— Вот… — повторила Хаидэ, — вот оно что. Как же я глупа. Хорошо, иди. Оставь мои волосы в покое! Иди, я сказала!

Девочка положила резной гребень и быстро поклонившись, пошла к двери, прямо держа голову с переплетенными рыжими косами, украшенными бронзовыми шпильками.

«Хитон на ней тоже мой… И накидка на плечах из той ткани, что я покупала у хитрого купца».

Никого больше не зовя, Хаидэ водила гребнем по волосам. Конечно, мужчина не может долго быть один. Да и взять в постель домашнюю рабыню это не измена жене, так заведено. Тем более если это гуляка Теренций. Но девчонка ненавидит ее всерьез, а значит, все зашло далеко. Какой же он глупец! Если бы это была нежная Анатея. Или смуглая умница Гайя. Но у мужа талант выбирать именно тех, кто способен доставить множество неприятностей. Как же сурово обходится с людьми судьба. И при любых попытках ее изменить — швыряет человека снова на его путь, неумолимо. Нося ребенка, она ждала мужа, ждала как любая женщина, и лежала ночами в палатке, надеясь, а вдруг издалека стукнут копыта и он въедет в круг света костра, сопровождаемый стражами лагеря. Спешится, беря ее руки, положит ладонь на круглый живот. Чтоб поняла — он ждет своего сына. Он уже его любит. И любит ее, оберегая, как мужчина бы должен оберечь свою женщину. А вместо этого он лежал в их постели с тупой и недоброй девочкой рабыней, которая одного роста со своей госпожой, так же сложена и даже волосы укладывает похоже. И носит ее вещи. Только моложе княгини на десять лет.

Она положила гребень и сухо улыбнулась, всматриваясь в свои глаза.

Верно, так ему было легче переносить то, что жена оказалась воином и вождем. Она тоже грешна помыслами. Она думала о египтянине и хотела его. Но именно мысль о муже останавливала ее. Кто-то думает, не делая. А кто-то делает, не подумав…

— Княгиня…

Он пришел. Сам пришел! Почтительно стоял за дверями, за полуотдернутой шторой и ей вдруг стало тяжело дышать. Будто услышал ее мысли — горькие, злые.

— Что тебе, Техути? Войди.

В зеркало ей было видно, как чуть искаженная фигура остановилась посреди покоев. И вдруг исчезла, сгибаясь. Хаидэ повернулась.

Он стоял на коленях, прижимаясь лбом к каменным плиткам, раскинув руки. Темные волосы, давно не мытые, остриями легли в стороны, сгорбилась спина, обтянутая старой рубахой с пропотевшими подмышками.

— Что? Что ты?..

— Прости меня, высокая княгиня. Прости за то, что я посмел обидеть тебя. Прости, что после не имел сил быть рядом, когда был нужен, но тешил свою гордыню, скрываясь. Это от стыда. Я оказался слаб. Я…

Хаидэ слушала глухие слова из-под веера темных волос.

— Я посмел требовать. Когда ты и так под грузом забот. Делай, что хочешь. Со мной. Все приму от тебя.

— Встань. Ты мой советник, помнишь?

— Я раб.

— Нет, Техути, нет. Ты важен мне и нужен. И…

Дыша влажной свежестью вымытого пола, Техути понимал — она не скажет сейчас главного. Потому что — спальня. Потому что она вот такая. Муж забавлялся с рабыней на их супружеском ложе, но сама она не скажет ничего, что ляжет тенью на эти покои. И потому он перебил ее, пока она не остановилась сама.

— Ты знаешь, почему я обезумел. Не говори ничего, просто дай мне прощение и я буду счастлив.

Нагибаясь, она положила руку на жесткое плечо:

— Встань. Я прощаю тебя. А сейчас выйди, ты не должен быть тут, пока я одна. Иди отдыхай и приводи себя в порядок.

Он поднялся и вышел. Спускаясь по узкой лестнице, спросил мысленно.

«Все ли я сделал верно?»

«Да, мой светлый брат темноты. И — вовремя. Теперь просто жди»

Нуба лежал, повернувшись к дощатой стенке и слушал. Видеть обшивку и брусья перед лицом он не мог. Днем, когда с верхней палубы пробивались через щели в досках широкие как лезвия солнечные лучи, не смотрел — очень сильно болел глаз. Которого уже не было. А потом темнело и все равно ничего не разглядеть в чернильном мраке. Но были звуки. Плеск воды под веслами, скрип такелажа и хлопанье парусов, топот на палубе и выкрики матросов, выполняющих поворот или сменяющихся на веслах. Надсадно и привычно кричал рулевой, правя на корме, и подстегивая мерными выкриками гребцов. А те перебрасывались словами, травили скабрезные байки и иногда, понижая голоса, вспоминали схватку со львом, выдумывая все новые и новые страшные подробности.

«Будет его показывать на базарах» — услышал однажды Нуба сказанное вполголоса, и не сразу понял, что это — о нем. Усмехнулся, ворочая ушибленной челюстью. Осторожно ощупал распоротую и после наспех зашитую скулу. Нитки кололи пальцы. А на глазу лежала толстая повязка. Даориций сам приносил свежие отвары, выжимал чистую тряпицу и, кладя на глаз, снова приматывал ее сверху несколькими слоями уже изрядно засаленного полотна. Нуба, прижимая руку к сердцу, благодарил купца и тот величаво кивал, поднимаясь наружу по узкой лесенке. Но оба знали, каждое свое движение купец поставит в счет и Нубе придется отработать лечение.

На пятый день плавания Нуба вылез сам, хватаясь руками за края квадратного люка. Повертел головой и, увидев сидящего в тени у мачты купца, подошел, тоже садясь на корточки. Неловко поворачивая голову, чтоб видеть лицо Даориция, сказал:

— Ты дай мне работу, саха. Я могу.

— Можешь, — согласился купец, вынимая изо рта мундштук кальяна, — но если ты несколько дней отдохнешь, то поработаешь лучше и сделаешь больше. Я знаю свою выгоду. Отдыхай пока.

Он отложил трубку и, пошарив рукой за спиной, достал лакированную доску, украшенную инкрустациями. Поглаживая рисунки, спросил:

— Умеешь ли ты играть в тахтэ-нард, парень?

— Я видел, как играют.

— Хорошо. Садись, научу. Со мной играет только Суфа, прочие слишком глупы, чтобы состязаться по-настоящему. Но Суфа моряк и в плавании у него полно дел. Смотри, вот небесный свод, вот твои темные звезды, что пойдут по небу, и мои светлые. А вот зары их судеб.