Елена Блонди - Хаидэ

«Отец мой, Торза…»

Княгиня продолжала видеть это прошлое, когда нянька взяла мальчика и понесла вслед за прихрамывающим Патаххой из шатра, туда, где ранние сумерки кутали неяркие звезды в зеленоватую дымку. Там, посреди стойбища с уже собранными палатками, пылал огромный костер, окруженных деревянными столбами с развешанными на них плетенками из ремней и шкур. Она опустилась на траву, глядя через языки пламени, как Патахха носит мальчика, поднимает его к небесам, и кладет на землю, чтоб снова поднять, прося и нижний мир и небесное воинство и самого великого учителя Беслаи, охранить будущего вождя и вложить в уста его матери нужное имя. Когда Патаха сделал круг и снова оказался рядом, поднялась, откидывая с лица красное покрывало. Сказала твердым голосом, глядя на спокойного мальчика:

— Имя ему — Торза. А прозвище к имени он заслужит сам.

Позади кто-то шумно вздохнул. И смолк, не пытаясь возражать.

«Ты хорошо подумала, мать будущего вождя?»

Узкие глаза Патаххи были совсем рядом, сухое сморщенное лицо увеличивалось, раздуваясь, а потом уменьшалось до размеров детского кулачка.

«Это имя может быть непосильным для обычного человека».

«Он не обычный человек, шаман, и ты знаешь это. Как знаешь и то, что мои причины передать его от деда к внуку — не дочерняя любовь и не проявление слабости».

Темные люди за пределами света стояли, не вступая в освещенный круг, в котором происходил молчаливый разговор. Там нельзя было никому, лишь матери, родившей вождя и отцу его мыслей.

«Твои причины жестоки. Заранее делаешь сына героем. Ну что же, на то ты и дочь Торзы непобедимого, Хаидэ в поисках своего имени».

Шаман повернулся к своим ши и произнес громко, чтоб слышали все:

— Мальчик получил первое имя! Имя племени. Вот он — молодой князь Торза, наследник славы своего деда.

Под гомон собравшихся он передал сына матери. Хаидэ откинула покрывальце, оголяя маленькое плечо. Села, скрещивая колени, уложила ребенка, крепко прижимая руками. Патахха должен наколоть на плече знак. Породнить вождя с каждым воином, сделав ребенка отцом им всем.

Шаркая ногами, Патахха подошел и, хватаясь за колени, сел на принесенный младшими ши чурбачок. Вытащил узкий нож, протянул руку, вводя лезвие в тело пламени жаркого костра. И вдруг, развернувшись, позвал одного из ши:

— Этот, как тебя. Убог!

Из темноты вышла большая фигура.

— Я тут. Тут я, премудрый. Ты звал?

— Поди сюда. На.

И когда подошедший Убог принял кинжал, переданный учеником, растерянно глядя на остывающее багровое лезвие, шаман ворчливо сказал:

— Совсем глаза мои плохи. Пусть делает, что встал, будто не знает, как.

Руки Хаидэ дрогнули, она посмотрела на шамана с беспокойством. Старик и правда живет очень давно. Может быть, и у него в голове прошлое перемешивается с настоящим и он не может их разъединить?

А тот не смотрел на встревоженную мать. И вздохнув, как могла глубоко, она ждала, пока Убог приближался, помахивая кинжалом в воздухе, чтоб остудить. Встал на колени и, наклонившись, уверенно и быстро ужалил детскую кожу, поставив первую точку.

Мальчик вырывался, сердито кричал, сжимая и разжимая кулачки и суча ножками, спутанными покрывалом. Хаидэ с неподвижным лицом беззвучно шептала слова утешения, мелькало узкое лезвие, оставляя на коже быстро набухающие черные капли. Наконец, убрав нож, Убог протянул руку к краю костра, где на траве остывал легкий пепел, набрал в горсть и, присыпав ранки, бережно втер в кожу. Встал, дождался, когда встанет княгиня, поклонился ей, стараясь все делать правильно. И отступил, оглядываясь. Будто только проснулся.

После снова был пир. Мальчика забрала Фития, унесла в палатку, где ждала Ахатта, обнажив тяжелую грудь. А Хаидэ сидела рядом с мужем, пригубливала вино из чеканной чаши, слушала советников и отдавала распоряжения. К рассвету весь лагерь должен сняться с насиженного места.

В красных всполохах костра и хмельном шуме она иногда оглядывалась, надеясь увидеть Техути, но натыкалась на взгляд Теренция и кивала ему, слушая его слова.

— Я рад, что мой сын получит и эллинское имя. Так я пойму, что все же я ему отец, а не целое племя. Твое племя, жена.

— Я тоже рада, муж мой. Но ты ошибся, не племя ему отец. А он с этого дня отец целого племени. Я лишь буду хранить его место, пока он не сможет натянуть тетиву и сесть на взрослого коня.

— Это значит, что в полисе жить ты не будешь… — Теренций подставил кубок и, когда девушка наполнила его, опрокинул в себя, выпивая до дна. Махнул рукой, выплескивая капли. И засмеялся.

— Тебе надо поспать, — сказала Хаидэ, — скоро утро.

Он поднялся, качаясь, поклонился, шутовски прижимая руку к груди.

— Твой приказ мне, высокая мать. Как н-не послушаться… Надеюсь, ты найдешь несколько мгновений, что наве-навес-тить в супружжес-ской палатке мужа. А, княгиня?

— Да. Я приду.

Уже выкатилась над краем степи зеленая звезда Миисы, когда Хаидэ, отдав последние указания женщинам, что собирали повозку с ее вещами, скинула плащ и ушла к ручью, умыть уставшее лицо. Остановилась на песке. Из темноты к ней приблизился Техути. И вдруг, беря ее руку, притянул к себе, обнимая и прижимаясь лицом к шее. Усталость и хмель от выпитого вина кинулись в ослабевшие ноги, Хаидэ повисла в руках египтянина.

— Нет, Теху. Нет…

Вырвалась, падая на холодный песок, с ужасом думая, любой может, отведя мохнатые ветки ивы, увидеть их на фоне темной воды, блестящей звездами. Ее — княгиню, только что давшую имя вождю. С советником чужеземцем, а рядом в двадцати шагах в палатке — ее муж.

— Не могу без тебя…

Он упал сверху, прижимая ее голову к песку. Быстрые поцелуи жалили, как острие кинжала жалит обнаженную кожу. Острие, отравленное сладким ядом ее собственного желания. И теперь уже сила этого яда ужаснула ее.

Казалось, все можно сейчас, а дальний говор и шаги стали манящей изнанкой, делающей происходящее значительным и огромным. Забыть все. Всех. С ликованием и радостью сдаться, остаться тут на песке, пока его руки распахивают жесткие полы праздничного платья. Пусть все случится сейчас, все до конца. А потом, крича, вскочив на коня, вместе, рвануться от стойбища и умчаться. Куда угодно, лишь бы с ним, лишь бы не размыкаться…

Навсегда!

Мир исчез, стремительно сворачиваясь в спираль, сужая витки, устремляя их в одну точку, сжимаясь в нее и утекая в острую, крошечную, как укол иглы прореху.

Мира не стало…

Остались лишь его губы, впервые целующие так, как мужчина должен целовать женщину, если он ей — настоящий муж. Не так, как целовал Нуба, бережно, прислушиваясь к ее детским желаниям. Не так, как ползали по коже губы пьяных гостей Теренция, жаждущих ее тела и кожи, как жаждали многих до нее и уходили к другим после. Не так, как целовал ее муж, в те последние дни, когда поняла — он полюбил, а она — нет.