Елена Блонди - Хаидэ

— Дожди обогнали нас, Хаи! Давай догоним небесную воду!

Она засмеялась и поскакала быстрее, дыша свежими запахами трав и промытого неба. Вдалеке поднимались еле заметные дымки. Если не медлить, то они въедут в лагерь, не успев даже проголодаться.

— Хаи! Давай остановимся. Смотри, как тут красиво.

Он скакал рядом, смеясь, нагибался и хватал ее колено, показывал на залитую морем желтых цветов степь, с гудящими пчелами, стоящими над цветами.

— Скорее, давай ляжем в цветы! Люба моя, хочу тебя в этих цветах.

— Нет, люб мой, нет. Нам пора, мы и так уже задержались.

Она рассмеялась его обиженному виду.

— Не грусти. Кончится день, и мы снова будем вместе.

— Всегда?

— Конечно! Я ведь люблю тебя, ты — мой люб.

— Но не муж.

Улыбка сбежала с лица Хаидэ. Кони мерно шли рядом, над подсыхающими травами струились дымки испарины, дурманящей запахом меда и нежной пыльцы.

— Зачем ты. Снова. Ведь так хорошо все.

— А почему ты не хочешь послушаться меня, Хаи? Ведь я прошу малого — если мы любим, давай останемся тут, ненадолго. Выходит, кончилась ночь, и ты гонишь меня из своего сердца?

— Теху, люб мой, мое сердце — твое. Но позволь мне вершить дела, которые держат племя.

— Да. Да! Ты мать племени, ты велика и славна.

Он ударил коленями Крылатку. Но Хаидэ, нагибаясь, поймала его руку.

— Я беспокоюсь не только за племя. Ахатта ушла и с ней ушел Убог. Я должна знать, что оба вернулись.

Хаидэ говорила мягко, стараясь удержать ласковое настроение, владеющее обоими с того мига, как попрощавшись с шаманом, мальчиками и старой Цез, они выехали в степь. Но, кажется, солнце снова накрывает внезапная туча…

Техути отнял руку. Поехал рядом, глядя вперед.

— Хаи. Мы говорим и не слышим друг друга. Я говорю тебе — люблю. А ты мне — про Ахатту, что мечется, не отягощая себя мыслями, да про неума, ее дружка. Я снова говорю тебе — люблю. А ты мне — вот подожди, придет ночь.

— Я тоже говорю тебе люблю. Но ты не слышишь меня. Не слышишь, да?

— Любишь? Так докажи это!

Он дернул коня и встал перед всадницей, не давая ей двинуться вперед.

— Такая малость — позволить себе подчиниться просьбе, которая сладка для обоих! И этим доказать, что твоя любовь истинна!

— Не кричи!

Он отвернулся, по-прежнему держа Крылатку и не уводя его в сторону. Над желтыми купами цветов мелко трепеща крыльями, висела птица, испуганная их спором. Не улетала, боясь за неуклюжего птенца, что бегал там, среди стеблей.

Женщина смотрела на стройную напряженную от обиды фигуру, на темные волосы, забранные в тугой хвост, связанный кожаной лентой. И вдруг ярость упала сверху, темня глаза и заставляя пальцы сжать рукоятку короткого меча на поясе.

— Ты не должен испытывать нашу любовь и каждый миг просить от меня доказательств, Теху. Я отдала тебе сердце. Чего тебе еще? Не заставляй меня ничего доказывать!

Она замолчала, тяжело дыша и ненавидя его в этот миг. Вдруг в стройной фигуре красивого мужчины привиделась ей незнакомая пустая женщина, что вертится перед зеркалом, требовательно дробя жизнь на мелкие дольки, состоящие из упреков и ненужного говорения. И княгиня с усилием заставила себя вспомнить: сидел над умирающим Пеотросом, бросался спасать ее, тащил на себе из земляной норы мертвого Патаххи, когда она умирала там… Это он, ее любимый. И нельзя дать вырваться злым словам о том, что так, как он сейчас, поступают лишь женщины, а не мужчины. Женщины, не имеющие дел, все дни проводящие в пустоте. Нельзя говорить такое мужчине.

— Ладно. Поедем. Но все же, твоя названная сестра уже большая и сама позаботится о себе. И знаешь, Хаи, в ней есть что-то плохое.

— Зачем ты.

— Ты любишь ее и знаешь с детства. А мне поверь, я вижу все свежим глазом. Она принесет тебе горе, это так.

— Ахатта? Мне? Нет, нет, люб, уже нет.

— Посмотрим…

Дальше ехали молча. И вдруг, под ярким солнцем, среди бескрайнего поля желтых цветов на Хаидэ накатила тоска, такая, что она еле сдержала стон. Качнулась на лошади, прикрывая глаза, перед которыми желтые цветы стремительно покрывались серым шершавым налетом. Будто ее сердце кинулось через глаза куда-то вперед и понеслось по сужающемуся в злую точку серому коридору. Кинулось, одновременно оставаясь на месте, и растянувшись, заболело, затукало, высасывая из крови влагу, суша горло и язык, до тошноты.

Ничего не видя, она цеплялась за поводья, изгибала плечи, чтоб не сползти с седла на ходу и не упасть под ноги мерно скачущей Цапли. А та, заржав, мотала головой, кося на хозяйку испуганным глазом.

«Не хочу»… Мысль пришла и уперлась пятками в землю, отчаянно желая остановить время. Остаться тут, в поле желтых цветов, среди черных ныряющих пчел и смаргивающих белизну бабочек. Но впереди ждали заботы и княгиня, прерывисто втягивая воздух в легкие, скрутила приступ тошноты. Будто проглотила что-то отвратительное на вкус, комком загоняя в желудок.

Техути ничего не заметил. Ехал чуть впереди, ловко сидя, то прямо, то пригибаясь к шее Крылатки и похлопывая по серой в жемчужных пятнах шкуре.

Когда на плоской вершине холма, последнего, что скрывал от глаз близкий лагерь, появились шеренгой несколько всадников и понеслись им навстречу, Хаидэ поняла, сердце не зря говорило с ней. И прибавив шагу, обогнала спутника. Обреченно поскакала вперед, к черным фигурам и уже видным суровым лицам под острыми шапками.

— Что? — отрывисто спросила у Нара, когда тот осадил коня и повел его рядом с Цаплей обратно, потому что княгиня не остановилась, стремясь вперед.

— Плохо, княгиня. В лагерь приехал твой муж. Совсем плохо.

— Что? Да говори же!

Она хотела остановиться, выехав на плоскую вершину. Повернуть Цаплю, наехать на скачущего рядом советника, чтоб глядеть в глаза, когда он скажет страшное. Но руки сами встряхивали поводья, и женщина смотрела вперед, на приближающиеся снизу широкую поляну, уже вытоптанную, с кострищем в середине и маленькими палатками, разбросанными по кругу у подножия плоских холмов.

— Твой сын.

— Сын… — она поддала коленями и понеслась вперед, вниз, оставляя за спиной голос советника:

— Твой муж скажет тебе сам.

Цапля ворвалась в лагерь, пронеслась мимо палаток, загремел и покатился отброшенный копытом котелок, сбоку заплакал ребенок, которого подхватила мать, отступая. А рядом с большим костром, на расстеленной старой шкуре сидел Теренций, некрасиво раскинув голые ноги, с подолом военной туники, задранной на бедро. Блестящий панцирь, который надевал он на торжественные встречи, сидел косо, сползая на грудь незакрепленным краем. Увидев Хаидэ, грек рассмеялся и поднял дрожащей рукой мокрый чеканный кубок. Рука, тоже облитая красным вином, казалась обмакнутой в жидкую бледную кровь.