Кирилл Манаков - Хроники последнего лета

Кухмийстеров молчал. Петр Петрович несколько секунд ждал его ответа, и, не дождавшись, сказал:

— Я допускаю, что вы мне не доверяете. Хочу сообщить, что я никогда не лгу и всегда выполняю обещания, кому бы они не давались. Но я понимаю ваши сомнения. Поэтому предлагаю: сначала мы подпишем контракт в офисе международной юридической компании и любого нотариуса по вашему выбору, а потом вы подмахнете показания. Если хотите, подписание может состоятся в Голландии, у вас же есть виза?

— Да.

— Ну и прекрасно.

Петр Петрович поднялся.

— Ну, не буду больше вас задерживать. Подумайте, вот моя карточка, — он положил на стол кусочек картона с номером телефона, — надумаете — звоните.

Кухмийстеров взял карточку, встал и, не прощаясь, направился к двери.

— Иван Богданович!

Иван обернулся.

— Вы забыли, — Петр Петрович протянул ему фотографию сказочного домика на берегу заросшего ряской пруда.

Ночью Кухмийстеров долго не мог заснуть. Несколько раз, к неудовольствию жены, которой нужно было рано вставать собирать детей в школу, он выходил на кухню и пил чай с молоком.

Иван подошел к окну, посмотрел на обшарпанные панельные девятиэтажки, разрытую теплотрассу, дымящую трубу ТЭЦ, глубоко вздохнул, взял телефон, набрал въевшийся в память номер, дождался ответа и сказал:

— Я согласен.

Потом вернулся в кровать и моментально заснул.

Ему снился дом, лужайка и миллион долларов в кожаном чемодане.

Рудакову снилась Наташа. Она стояла на изумрудной лужайке с удивительным букетом — серебряный кактус в окружении ядовито-желтых лилий и хризантем. Запах цветов был необычно сильным и резким, от него кружилась голова, а в ногах образовывалась ватная слабость. Рудаков прекрасно понимал, что находится во сне, что в реальности не встречается таких ярких красок, и что на Наташе платье, лет пять назад пошедшее на тряпки…

Наташа улыбнулась и сказала неожиданным басом:

— Доброе утро!

Рудаков удивился и хотел подойти поближе, но вдруг картинка выцвела, а Наташа растворилась в хлынувшем из-за горизонта сером тумане.

— Доброе утро!

Нет, это не Наташа. Мужской голос. Низкий, бархатистый, можно сказать приятный.

Рудаков открыл глаза. Перед койкой рядом с капельницей стоял человек, со скорбно-официальным выражением лица, одетый, несмотря на жару, в плотный костюм мышиного цвета и такой же серый галстук, в руках он держал конторскую папку с многочисленными штампами. Из-за его спины выглядывал растерянный главврач.

— Доброе утро, Артемий Андреевич!

Рудаков с трудом отходил ото сна, усиленного дозой фенобарбитила, и поэтому в ответ пробормотал что-то неразборчивое. Но посетителя такое приветствие вполне устроило, он широко улыбнулся — одними губами, глаза же при этом оставались пристально-внимательными и, сказал:

— Я — майор Панкратов. У меня к вам небольшое дело.

Не дожидаясь ответа, майор расшнуровал папку, достал лист бумаги и протянул Рудакову.

— Посмотрите.

Рудаков взял бумагу, но не смог прочитать текст — буквы расплывались. В последнее время зрение стало медленно восстанавливаться после сна.

— Что это?

Майор Панкратов забрал листок.

— Ничего страшного, — просто сказал он, — это постановление о вашем задержании.

— Простите? — переспросил Рудаков.

— Постановление о вашем задержании. Доктор, — Панкратов кивнул на главврача, — не возражает. Состояние здоровья позволяет провести необходимые следственные действия. Вот так.

Рудаков все пытался осознать услышанное.

— Я не понимаю… Вы кто? Это шутка?

— Какие тут шутки. Вы задержаны по подозрению в покушении на убийство гражданина Хаджибекова. Так что, собирайтесь. Я вас не тороплю, одевайтесь потихоньку и не забудьте вещи.

Рудаков посмотрел на главврача, но тот отвел глаза и принял вид отстраненный, как будто все происходящее его не касалось.

— Не понимаю… кто такой Хаджибеков?

— Гражданин Хаджибеков, — терпеливо разъяснил Панкратов, — это лицо, признанное потерпевшим. Тот самый человек, на которого вы напали и нанесли тяжкие телесные повреждения. Он до сих пор находится в коме в реанимации.

— Я напал?

— Именно вы. Так полагают следственные органы. Будьте любезны, собирайтесь!

— Я прошу прощения… прямо сейчас?

— Разумеется. Правосудие должно быть быстрым.

— Правосудие? Меня вообще никто ни о чем не спрашивал! Вы что, с ума посходили? На меня напали! Послушайте… это же… это беззаконие какое-то!

Рудаков эти слова почти прокричал, а Панкратов ответил спокойно и рассудительно:

— Почему же беззаконие? Мы действуем в полном соответствии с законодательством. Мы сейчас проедем к нам, побеседуем, что на языке юридическом называется допрос, и в зависимости от его результатов, будет принято следующее процессуальное решение: либо заключение под стражу, либо подписка о невыезде. Вы можете пригласить адвоката — мы не будем препятствовать.

Рудаков резко сел на койке, отчего совсем потерял силы и едва не упал, хорошо, выскочивший из-за спины Панкратова доктор подхватил под руку. Рудаков отстранил его и спросил с неожиданной злостью:

— Это, значит, тот гаденыш у дома, да?

Майор индифферентно пожал плечами.

— Если вам угодно так выражаться…

— Сколько заплатили, майор?

— Вы оскорбляете находящегося при исполнении офицера полиции! — повысил голос Панкратов.

— Пардон, месье, простите за оскорбленные чувства. Или начальство приказало, а?

— Господин Рудаков, не теряйте времени, одевайтесь.

— Разумеется.

Рудаков поднялся и начал одеваться. Медсестра, стараясь не встречаться глазами, протянула ему пакет с вещами. Ощущение не из приятных: натягивать одежду приходилось под пристальными взглядами нескольких человек. А если шатает даже от сквозняка?

Он взял телефон — Панкратов недовольно поджал губы, видимо досадовал, что не забрал средства связи, а отнимать при всех не решился — набрал Наташу и просто сказал:

— Нат, привет. Меня арестовали.

Последующие события Рудаков воспринимал так, словно был сторонним наблюдателем. Сначала поездка на заднем сиденье «Волги», пропахшей приторным лимонным ароматизатором, потом — комната казенного вида и долгие вопросы от какого-то гражданина со злым и неподвижным лицом. Майор Панкратов стоял в стороне, скрестив руки и опершись плечом о стену.

Сначала Рудаков молчал, но не из-за упрямства, а потому, что не понимал вопросов. Сильно болела голова, и слова собеседника, понятные сами по себе, не складывались в осмысленные предложения. Наконец, он нашел в себе силы и заявил, что отказывается говорить. Совсем и окончательно. Еще хотел попросить вызвать врача, но удержался.