Вадим Волобуев - Благую весть принёс я вам

Зубоскалить над Отцами все горазды. Но чужак оказался самым язвительным. Он не смеялся над Отцами, нет - он издевался над ними, он глумился над их благолепием, он выставлял их ханжами. Ересью тянуло от его словес, смрадным дыханием Льда, но никто не замечал этого, опьянённый его остроумием. Он застил общинникам глаза весёлым смехом, опьянил безудержной радостью, одурманил близостью счастья. То было колдовство, тлетворный морок, и люди поддались ему, полные восторга перед чужаком.

- В молодости один Отец негодовал на моё небрежение верой. Сам он отчаялся наставить меня на путь истинный и отправил в соседнюю общину к другому Отцу, поопытней. Я послушал его наставления, а на следующую зиму вернулся к своим. Отец спросил меня: "Что ты понял из его речей?". "Я понял, что вера - как сочный корень белянки: самое вкусное скрыто под землёй, а вокруг всегда полно кротов".

Никого не ужасали эти слова. Загонщики готовы были слушать его целыми днями и требовали добавки. Он покорил их своим задором.

Головня, видя это, набухал злостью. Его раздражало, что девки прямо-таки влюблены в чужака. Однажды не выдержал, пошёл к Искре, хотел потолковать, развеять возникшие сомнения. Та как раз готовилась варить обед: сидя на перевёрнутых санях возле родительского крова, вязала сушёной жилой лапы щенку, а глупый зверь повизгивал от восторга и норовил цапнуть её за палец, не замечая кадки с кипятком, стоявшей подле.

Изба таращилась на Головню толстым куском льда, закрывавшим единственное окно. Прямо под окном, наскочив передними лапами на изрядно просевший от времени земляной вал, две собаки жадно лизали рыбью чешую. В хлеву, стоявшем стена к стене с жилищем, глухо топтались коровы - сквозь потемневшие от мочи и навоза щели сочился пар. Из-под жирного, испещрённого птичьими следами, слоя снега на крыше торчали засохшие корни и побеги: Сиян делал кровлю из дёрна, не заботясь о корье. Коновязь у него покосилась, в сеннике, наспех слепленном из кривых лесин, гулял ветер. Хозяин он был скверный, зато рыбак - от бога. Каждый знал: в самый лютый голод, когда нет ни мяса, ни молока, беги к Сияну, тот рыбёшкой покормит. Да не простой, вроде линя, а омулем или тайменем. Другие пробавлялись мелкотой, вроде карасиков, а у Сияна в любое время - и копчёная стерлядь, и сушёный чир. В доме рыбий дух - не войти, с ног шибает, зато и толчёнка, и вар всегда под рукой. Без рыбы Сиян себе жизни не мыслил.

Головня подступил к Искре, замялся, не зная, с чего начать. Оробел! Вот ведь: перед медведем не пасовал, факелом ему в рожу тыкал, пурги тоже не боялся - скоренько нырял под сани и отлёживался, а тут растерялся. Неопытен он был в таких делах. Зелен. На Большого-И-Старого петлю накинуть, с товарищем полаяться, смачную шутку отмочить - это всегда пожалуйста, а как с девкой объясниться, не знал. Язык будто к нёбу присох, а в башке - кавардак.

Пламяслав учил когда-то: "Девки любят красивые слова. Век бы слушали. Хоть и понимают, дурёхи, что пустое обольщение это, а всё равно млеют. Но одними красивостями их не возьмёшь. Парень должен быть боек и остёр на язык, не запинаться в разговоре и глаза не прятать. За таким они - и в огонь, и в воду".

Ах, не будь этого смущения, Головня разлился бы дроздом, окутал изящными словесами, затянул бы сладкоголосо, как певец-следопыт в сказке про волшебную шкуру:

"О Искра, мечта моя, улетающая грёза! Волосы твои - что крылья чёрной гагары, руки нежны как соболиные хвосты, стан гибок словно плавник хариуса. Твои глаза, блестящие как слюдяные пластины, переливаются таинственной дымкой, чаруя любого, кто встречается с ними. А на поясе твоём, ярко-багровом как медвежий язык, висят фигурки чудесной работы: серебряный тюлень, медный соболь, железная гагара. Незримый Огонь бросает на них отсвет с неба, и они подмигивают мне. Ты - словно сон: всегда рядом, и всегда недоступна".

Но куда ему, простому загонщику, плести словеса! Нет, не его это. Уж лучше пойти к Сияну и выложить всё начистоту. Сказать: "Почему ты, Сиян, ищешь дочуре женихов в других общинах? Глупая прихоть! Разве Огонь запрещает нам жениться внутри рода? Разве Он говорил: отвержены те, кто познал женщину своей крови? Родные братья и сёстры заводят детей, почему же мы с Искрой вовек разделены? Ты - Артамонов, но жена-то твоя, покойница, была из Павлуцких! А значит, дочь твоя - наполовину Павлуцкая. Стало быть, не такой уж это и грех. Чем я не угодил тебе? Ведь я готов умыть лицо Искры чистейшим снегом с дальних холмов и нести её на руках до самых гор. Мои предки не знамениты, но я пойду на всё ради неё".

Пустое. Сиян и так не боится греха, его надо брать подарками. А откуда у Головни подарки? Меховик да ходуны - вот и все его вещи.

Он медленно приблизился к Искре, постоял, разглядывая девку. Та улыбнулась ему, потом нагнулась к щенку и, подхватив его обеими руками, небрежно кинула в воду. Зверёк заверещал, забултыхался, с шипением уходя в кипяток. Волны бились о края кадки, выплёскивались на снег, оставляли чёрные проплешины.

А у Головни продолжали складывать в башке непроизнесённые слова:

"Почему ты так неуступчива, Искра? Чем я плох для тебя? Разве я стар или калека? Разве я груб и невежлив? Я буду заботиться о тебе, ухаживать за тобой, дарить тебе подарки. Прилепись ко мне, ненаглядная! Соединись со мной, милая!".

Но куда там! Она даже не смотрела в его сторону. Рассеянный взгляд её уносился вдаль - туда, где над остроконечными верхушками плюгавых сосенок бился, рассекаясь на бледнеющие язычки, чёрный дымный родник. Она следила за этим родником, и ресницы её мечтательно подрагивали.

- Огонь в помощь! - сказал Головня.

- Благодарствую, - улыбнулась Искра, проясняясь взором.

- Свежевать-то сама будешь или кого на подхват возьмёшь? Могу пособить.

- Да уж справлюсь. У тебя небось своих дел хватает, чтоб ещё мне пособлять.

Головня засопел, раздумывая: играет она с ним или вправду отлуп даёт? Лёд их разберёт, крольчих этих. Всё у них шиворот-навыворот. Нет бы прямо сказать: "Гуляй, мол, ненаглядный, не пара ты мне". Нет, вилять будут, хвостом махать, а правды не скажут.

- Я чего пришёл-то... Вещица у меня одна есть. Хотел тебе показать. - Головня помялся, решаясь. - Встретиться бы надо. Чтоб подальше от чужих глаз. Вещь тайная, не всем о ней знать можно.

- Что ж, и встретимся.

- Сегодня вечерком зайду.

- Сегодня? Сегодня мы гадаем. Туда парням нельзя.

- Тогда завтра.

Она вскинула на него глазищи: бедовые, дымчатые, блескучие. Спросила одними губами:

- А не обманешь ли, Головня? Завлечёшь почём зря, да наврёшь с три короба. Вы, парни, такие.

- Огонь свидетель, правду говорю! - побожился загонщик.

- Велика ли вещица-то?

- Маленькая совсем. Редкостная.