Эдвард Кэри - Заклятие дома с химерами

— Это очень любезно с твоей стороны — прийти ко мне, дедушка.

— Да.

— Я был болен? Я долго болел?

— По меркам истории мира — нет. По меркам истории Клода Айрмонгера — несколько часов.

— Уже темно? Сейчас опять ночь?

— Темно в комнате. Здесь ночь. Шторы и ставни способны изменять время.

— Значит — день? Сколько времени?

— Время поговорить, Клод. Это наиболее точная единица измерения.

— Я видел девочку, голодную девочку и ведерко для льда.

— Клод Айрмонгер, сконцентрируйся! Ты можешь увидеть, что находится на столе рядом с тобой?

Я нащупал коричневый бумажный сверток.

— Пожалуйста, открой его, — сказал дедушка.

Я взял сверток и развязал его, чтобы посмотреть, что там внутри. Это было что-то новое, чистое и темное. Я начал разворачивать эту вещь и тут же понял, что это.

— Брюки! — воскликнул я.

— Твои брюки, — сказал дедушка.

— Так скоро?

— Похоже, ты разочарован.

— Нет, сэр, — сказал я. — Я думал, что не получу брюки еще шесть месяцев.

— Время не стоит на месте, — сказал он.

— И я женюсь на Пайналиппи?

— Скоро, довольно скоро, — сказал он. — А сейчас тебя вызывают. Ты должен быть готов. Ты нужен в городе.

— В городе! Но мне говорили, что я останусь здесь, что я никогда не покину Дом-на-Свалке. Что моя болезнь…

— Тебе много чего говорили, — сказал он. — Для твоей же безопасности и для безопасности других.

— Дедушка, могу я спросить тебя кое о чем? — сказал я. Моя голова кружилась и болела, в ней роились тысячи мыслей.

— Спрашивай.

— Что это была за девочка? Та, в лохмотьях, в палате тетушки Розамути?

— На этот вопрос я не могу ответить. Не сейчас. Спроси о чем-нибудь другом.

— Дедушка, если я еду в город, значит, со мной все в порядке?

— Нет, — сказал он. — Ты слаб, Клод. Ты не такой, как остальные дети. Твое здоровье очень хрупкое. Но тебе, в отличие от остальных детей, присуща определенная чувствительность, определенное понимание. Если можно так выразиться, ты смотришь на мир по-другому.

— Потому что я болен?

— Потому что ты слышишь вещи.

— Да, я слышу вещи, сэр. Это правда.

— Что ты слышишь?

— Они говорят то, что я не должен слышать.

— Но ты ничего не можешь с этим поделать, не так ли?

— Да, сэр, совершенно ничего.

— И что же ты слышишь?

— Тихие голоса.

— Откуда они доносятся?

— Отовсюду. Со всех сторон. Когда в доме спокойно, я слышу постоянный шепот. Это бывает нелегко. Вещи, сэр, они могут разговаривать. Но это неправильно. Я не должен их слышать. Иногда это больно.

— Скажи мне, скажи, какие предметы говорят.

— Любые. Это может быть все, что угодно.

— Например?

— Например, это может быть ботинок.

— Ботинок?

— Да, сэр, ботинок. Или затычка. Это может быть затычка, говорящая: «Джеймс Генри Хейворд», или еще что-нибудь, говорящее: «Джек Пайк» или «Элис Хиггс».

— Например, — сказал дедушка, — скажи мне, что говорит эта вещь?

Дедушка достал из кармана монету и бросил ее мне.

Я поймал монету, внимательно осмотрел ее и прислушался.

— Это монета, дедушка, — сказал я. — Она не говорит ровным счетом ничего.

— А это? — спросил он, бросая мне небольшую линзу.

Я поднес ее к уху.

— Она говорит: «Питер Уоллингфорд. Понедельник—пятница, с десяти до четырех. Вход только по записи, стучать три раза». Это правда. Я не выдумываю.

— Знаю.

— Моя затычка разговаривает, твоя плевательница разговаривает.

— Конечно же, они разговаривают, Клод. Нам об этом прекрасно известно. Мы поняли, что ты — Слушатель, еще когда ты был младенцем. Некоторые младенцы не могут спать из-за воплей Предметов. Мы всегда о тебе знали. Аливеру не стоило поднимать такой шум, его вмешательство вряд ли было нужно. Нам все уже было ясно.

— И дядюшка Идвид тоже слышит. Сэр, дядюшка Идвид… — Я уже не мог остановиться. — Перси Детмолд… Сэр, Элис Хиггс — это девочка, а не дверная ручка! Я действительно это видел? Ох, что же случилось с тетушкой Розамутью и со всем миром?

— Спокойствие! Спокойно, Клод. Позволь мне просветить тебя. Время пришло.

Вещи — это не то, чем они кажутся

Послышалось шипение, и загорелась газовая лампа. Я не понял, как дедушка зажег ее, — он едва двинулся в своем углу. Тем не менее лампа горела. В ее голубоватом свете комната казалась расположенной на океанском дне. В ней пахло газом, тяжелым воздухом и опасностью. Огромная темная фигура, эта гора щебня, эта величайшая из всех мусорных куч, бывшая моим дедом, так и не снявшим своего цилиндра, из-под которого виднелось его лицо, лицо старика, подобное древнему выщербленному камню, лицо обветренное и высохшее — фигура императора Свалки — заговорила вновь:

— Начнем же.

Внезапно все пришло в движение. Из его карманов посыпались предметы, они буквально лились из него, рассыпались по полу, метались и сталкивались друг с другом. Это были самые разные вещи. Не жуки и мелкие животные, нет, это были именно вещи , предметы, маленькие кусочки того и сего, сбегавшие по дедушкиным брюкам, копошившиеся у его ботинок. Их становилось все больше и больше, а дедушка сидел все так же спокойно и прямо. Маленькие чашечки, ножи, вилки, салфетки, иголки, булавки, винты, гвозди, пуговицы — все это двигалось и оживало. Наконец все они выстроились на полу по обе стороны от дедушкиных больших ботинок и вновь замерли в ожидании.

Из внутреннего кармана его пиджака начал появляться большой кусок аспидного сланца — осколок черепицы с чьей-то крыши. Дедушкины толстые пальцы его не касались, сланец двигался сам по себе. Он дополз по полу до моей кровати и лег в ее ногах.

— Но как..? — сказал я. — Как ты..? Что ты..?

— Вещи, — сказал дедушка, — это не то, чем они кажутся.

— Они двигаются совершенно самостоятельно!

— Эта пластина, — сказал дедушка, — этот кусок темнейшего сланца, должен стать нашим театром, нашей сценой. Он покажет тебе историю твоей Семьи и ее Предметов. Ты внимательно смотришь, мальчик?

— Да, сэр.

— Много предметов тому назад, — сказал дедушка из своего угла, — жил да был складной нож.

Названный предмет вышел вперед. Он двигался как хромой старик, сначала выбрасывая лезвие, а затем подтягивая рукоятку. Нож быстро добрался до сланца. Он постоял на нем несколько мгновений, а затем начал двигаться взад-вперед, оставляя на черной поверхности царапины, словно был человеком, который прохаживался в глубокой задумчивости.

— Этот предмет, первый из всех предметов рождения, был подарен на крещение твоему прапрапрадеду Септимусу Айрмонгеру. — В этот момент нож сделал в мою сторону движение, похожее на поклон. — Он был первым судебным исполнителем в нашей семье, члены которой раньше были нищими тряпичниками. Он занял эту непопулярную должность и начал трясти людей, отнимая у них деньги и собственность. В этом деле он был просто гениален. — При этих словах многие маленькие предметы, например печально выглядевшие глиняные и матерчатые пуговицы, подпрыгнули и стали вращаться вокруг ножа, который их шпынял, тыкал, царапал и раскладывал в кучки. — С каждой чужой неудачей мы под руководством Септимуса взлетали все выше. Чужое поражение означало нашу победу. Мы росли, а они усыхали, мы забирали все больше места, а им становилось все теснее, у нас было все больше детей, а их дети умирали. Нас не любили, но нам было все равно. Мы выкупали все долги, любые долги, каждый долг. Мы скупали их, они становились нашими. Люди рыдали из-за нас, но мы привыкли к слезам, люди умоляли нас, но мы оставались глухими к их мольбам, люди плевали в нас, но мы лишь налагали на них за это штрафы, люди проклинали нас, но мы и за это их штрафовали, люди бросались на нас с кулаками и попадали за это в тюрьму. В лучшем случае. Именно Септимус начал все это. Как же это было давно! Септимус любил деньги и жил на мусорке, в самом сердце лондонской свалки. Он рылся в мерзости, рыться в которой другим не позволяла гордость. Он находил ценные мелочи, выброшенные другими. И однажды он зарезал себя своим же собственным ножом, после чего кровь Айрмонгеров навсегда смешалась с грязью.