Валерий Михайлов - Комедианты

– А по мне, так все одинаковые, – как-то слишком мрачно произнёс Первый Могильщик.

– Нет, Андрюха, ты не прав.

Отлично. Значит, Первый Могильщик – Андрей.

– Каждому своё.

– А где здесь можно пописать, будучи приличным человеком? – прервал я их спор.

– Сортир там, по коридору и до конца, – объяснил Первый Могильщик.

Сортир был маленьким, плохо окрашенным в белый цвет, но чистым или почти чистым. Сделав то, зачем ходят в сортир, я обшарил свои карманы. Два платка, немного денег, так, мелочёвка, и паспорт. Замечательно!

Карпухов Геннадий Сергеевич. 1969 года. Не женат. Детей нет. Прописан… На фотографии полное лицо, высокий широкий лоб…

В совсем уже маленьком предбаннике над умывальником висело грязное, местами ржавое зеркало, откуда на меня пытливо смотрело лицо, очень похожее на то, что было на фотографии. Только теперь оно было цветное, небритое, с выражением растерянности в глазах.

– Ты это брось, Карпухов Геннадий Сергеевич, – сказал я себе и на всякий случай умылся.

Пока я искал поверхностный ответ на главный метафизический вопрос, Могильщики переключились на политику.

– …на выборах один раз. В восемнадцать лет, – рассказывал Второй Могильщик. – Нам сказали, что в первый раз будут давать подарки. Дали. Зачуханную гвоздику, скорее всего, б/у, и книжку, наверно, самую дешёвую. С тех пор я на выборы не хожу. А если серьёзно, то любое правительство – это правительство.

– Да, но своим неучастием ты фактически благословляешь их на те же самые маразмы. Бездействие тоже может быть преступным, – оппонировал Могильщик Первый.

– Это как стихийное бедствие. Наводнения, землетрясения, смерчи. От этого можно только уйти, и то не всегда. Бороться с этим бессмысленно.

– Хочешь приравнять политическую жизнь к стихии?

– А это и есть стихия. Человечество как таковое имеет огромнейшую инерцию, и однажды выбранный путь или направление развития фактически превращаются в константу. Политик не делает политику. Он следует за ней, и в этом смысле любые перестановки не имеют практического значения.

– А что, выпить как бы уже всё? – поинтересовался я.

– Вроде как по три положено. Поминки всё-таки, – пояснил Второй Могильщик.

– Тогда, может, закончим поминать и пойдём ещё выпьем?

– Куда? – с интересом откликнулись на моё предложение Могильщики.

– А пойдём ко мне, – предложил я.

– Речь вождя была встречена бурными аплодисментами, – прокомментировал Второй Могильщик.

Снаружи нас встретила осень. Замечательная золотая осень, когда ещё тепло, но уже не жарко, когда трава продолжает оставаться зелёной, а листья только начинают желтеть, когда пиджак днём – это, скорее, для приличия, а не потому, что холодно, хотя по утрам да и по вечерам уже становится свежо.

Как я предполагал, мы действительно были в заводской столовой. Грязные корпуса, высокий кирпичный забор, давно уже нуждающийся в ремонте. Несколько ёлочек возле главной проходной… Таковы провинциальные гиганты индустрии.

– На автобусе или пешком? – спросил Первый Могильщик.

– Автобус в такую погоду? Да за одну только мысль об этом тебя надо как врага народа… – живо отреагировал Второй Могильщик.

Идти было здорово. Ноги сами несли меня в нужном направлении, к тому же друзья наверняка знали, где я обитаю, так что шансы заблудиться и навеки пропасть среди просторов родного города сводились к нулю. К тому же прогулка в хорошую погоду есть наилучшая тренировка для мозгов.

Жил я на втором этаже практически на центральной улице. Хрущёвский дом, трёхкомнатная квартира. Вполне даже ничего.

– …тошнит, – изливал душу заметно пьяный Второй Могильщик, – куда ни плюнь – везде политика, экономика, милиция, КГБ, президенты, священники. Везде эта ёбаная цивилизация. И самое ужасное, что ничего уже изменить нельзя. Что, однажды выбрав свой путь, человечество уже не сможет свернуть никуда. Мы так и будем двигаться дальше, калеча себя, калеча других, уничтожая всё на своём пути, будем и дальше заковывать всё в бетон и пластик, пока что-нибудь не сметёт нас с лица Земли. Меня тошнит от того, что стоит перестать идти в ногу, как тебя тут же заносят в разряд якобинцев или психов с последующими попытками вылечить, исправить, направить на путь истинный. А если тебе плевать на национальность, плевать на государственные интересы, плевать на нравственность, плевать на попов, ты вообще враг. Даже террористы и революционеры не настолько бесят этих зажирающихся скотов, как те, кто хочет просто спокойно жить: есть, пить, испражняться, любить, заниматься чем-нибудь интересным… Если ты хочешь жить, не зная названия страны и фамилии президента, не хочешь ничего слышать о Библии и их боге…

– А кто будет любить Родину? – спрашивал его Первый. Судя по всему, это была очередная, пять тысяч какая-то, серия их спора.

– Вот именно, кто будет любить Родину?.. Кто будет рисковать жизнью ради цветной тряпки или вставать только лишь потому, что кто-то решил вдруг исполнить не самую лучшую песню с напыщенным текстом и помпезной мелодией?

– Идиотизм есть краеугольный камень любой государственности. К тому же не забывай о таком явлении природы, как культура. Или ты отказываешь человечеству и в этом?

– Культура в высоком понимании слова никогда не принадлежала человечеству. Более того, если культура и смогла развиться, то исключительно вопреки или по недосмотру большинства. Практически ни один настоящий творец не избежал определённого прессинга со стороны общества. И это необязательно гонения. Это могла быть и нищета, и всеобщее презрение… А сколько их было уничтожено, принесено в жертву химерам и предрассудкам, которыми нас до сих пор заставляют восхищаться. Порядочность, честь, совесть, принципиальность… Они косят лучших из лучших с проворством чумы. Пушкин, Лермонтов, Сократ, Архимед…

– Это всё хорошо, но как быть с массовой культурой? – подначивал его Первый Могильщик.

– Массовая культура – это вообще нонсенс. Это суррогат, имеющий к культуре такое же отношение, как уксус к вину. Культура всегда была, есть и будет явлением элитарным. Максимум на что способна массовая культура – это на так называемые события в виде Бритни Спирс, Аллы Борисовны и всяких там событий года типа «Титаника» и «Властелина Колец».

– Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа… – сказал я, скорее всего, сам себе.

– Народ – это только народ. Не больше, но и не меньше. И самая большая глупость – это так называемое воспитание народа или просвещение, как любили говорить пару веков назад. Народу же это все нахрен не надо. Ну и что, что эсеры были левыми, а Гей Люссак не был геем? Учиться десять лет для того, чтобы уразуметь, что Толстой – это муть и в «Войне и мире» нет поручика Ржевского? – накинулся на меня Второй Могильщик.