Валерий Михайлов - Комедианты

Я был раздавлен, уничтожен, разобран по атомам и собран вновь. Во мне с новой силой вспыхнули благоговейное обожание, поклонение, любовь. Её магнетизм полностью реориентировал мою волю, выстроил её вдоль своих силовых линий подобно тому, как обычный магнит выстраивает железные опилки. Я полностью принадлежал ей, и я был счастлив, безмерно счастлив. Я забыл обо всём вокруг. Я вновь был в сетях её обаяния. Весь оставшийся мир просто исчез за ненадобностью.

У входа её ждал Дюльсендорф. Его лицо сияло торжеством. Он, словно всё это происходило на каком-то приёме, галантно подал ей руку, помогая вступить в наш мир.

И вдруг что-то произошло. Заклинило какие-то контакты, произошёл сбой, и, казалось бы, отрепетированная раз и навсегда сцена пошла наперекосяк. Улыбка торжества вдруг начала стекать с лица Дюльсендорфа. А дальше всё словно в покадровой съёмке: Дама с вуалью, закрывающая собой Дюльсендорфа, нечеловеческий крик Каменева, автоматная очередь… В следующее мгновение я увидел Свету, бросающую ставший не нужным автомат, искажённое лицо Каменева и Дюльсендорфа в броске хищника.

И она на спине, на каменном полу, в неестественной позе. Шляпка с вуалью слетела с её головы, и теперь было видно прекрасное, совсем ещё девичье лицо и широко открытые глаза с застывшим в них удивлением. А вместо фона – увеличивающееся кровавое пятно.

ВСЕ КОНЧЕНО!!! Это не было мыслью. Это было состояние, состояние дальнейшей ненужности и боли. И это состояние было намного сильнее звучащего во мне приглашения. Всё правильно. Дверь открывается кровью. Дюльсендорф и Каменев не в счёт. Они всего лишь статисты. Я и Света. Вот для кого был разыгран весь этот спектакль. Вот о каких горизонтах была речь. Новые горизонты. Новые, почти безграничные возможности. Только слишком уж вы перестарались, господа хорошие. Не так, не такой ценой, не таким способом. Цель оправдывает средства? Ох, как часто средства перечёркивают цель! Не хочу я, не нуждаюсь я в ваших подачках, в ваших горизонтах и ваших возможностях. Вот уж действительно… Я вспомнил Борхеса, вспомнил его «Молитву», вспомнил жену, Магу, Даму с вуалью, вспомнил всех, кто так или иначе своими телами мостил дорогу в эту паскудную хрень. Трупы, трупы и трупы. Они были вокруг, они заполнили всё свободное пространство, ожившие или, лучше сказать, восставшие мертвецы. Они стояли, сидели, лежали, тихонько переговаривались… Они смотрели на меня, и от этих взглядов… Мощная волна отвращения накрыла меня с головой. Это было море, океан, безграничный космос отвращения, отвращения к себе, к своей ненужной, пустой, обрыдлой жизни, отвращение к эксперименту, к земле и небу, к создателю и созданию, отвращение ко всему и ни к чему конкретно.

– Я не Иов! – вырвалось у меня.

«Хочу умереть раз и навсегда, умереть вместе со своим всегдашним спутником – собственным телом…»

Я вдруг понял, что надо делать. Закрыть! Закрыть навсегда к чёртовой матери все эти ворота. Закрыть, уничтожить, разломать, принести боль безликому монстру-эксперименту. А ещё запереть этих бешеных крокодилов, чтобы больше никто никого никогда… Быстро, пока хищники заняты друг другом…

– Я отрекаюсь от тебя! – прокричал я три раза, и, прыгнув в проход, с силой ударил себя ритуальным ножом в сердце. – Будьте вы прокляты! – крикнул я, а ещё успел подумать: «Жил как дерьмо, так хоть подохну как человек».

Помещение было… унылым. Всё верно, именно унылым. Потолок с большими жёлтыми пятнами – починить крышу рук ни у кого нет. Жуткой расцветки крашеные стены. Почему-то в казённых учреждениях всегда такие. На полу затоптанный, местами до дыр, линолеум. Столы. За столами люди. Едят, выпивают. Ведомственная столовая, не иначе. Но не обеденный перерыв. Не похоже на обеденный перерыв. Да и выпивка на столе. Музыки нет, а у нескольких женщин головы покрыты чёрными платками. Похороны, а вернее, поминки, решил я.

За нашим столом трое. Я и двое молодых людей. Один высокий, плотный, но не толстый. Аккуратная стрижка. Волосы с обилием седины, несмотря на то, что на вид ему не более тридцати. Второй немного моложе. Тоже плотный, но несколько ниже первого. Волосы светлые. В парикмахерской был, наверно, полгода назад. Вспомнив Шекспира, я окрестил их Могильщиками: седого Первым, а лохматого Вторым.

Я возник, появился, материализовался, что называется, вдруг, в самом разгаре поминок, уже за столом, с рюмкой в одной и вилкой с салатом в другой руке. Судя по тому, что никто не тыкал в меня пальцем, никто не крестился и не кричал: свят, свят, свят, – никто не пытался запустить в меня тарелкой или ещё чем-нибудь более внушительным, моё появление осталось никем незамеченным. Это могло означать только одно из двух: либо повальная материализация была здесь чем-то предельно будничным, либо для всех остальных все шло своим чередом и только в моей голове напрочь отсутствовала информация обо всём, что было до момента материализации. Я был… Если бы телегерои обладали сознанием, а включение и выключение телевизора было бы рождением и смертью… В общем, меня включили посреди фильма или передачи.

К счастью, моё подсознание или инстинкты (пусть спецы разбираются) оказались сильней рассудка, который в первые минуты жизни вообще впал в состояние жуткого коллапса. Подобные приколы оказались ему не по зубам, и если я не начал бузить, то только потому, что сработало что-то внутри, что-то, знающее, как нужно себя вести. В результате я повёл себя так, словно и для меня всё было в полнейшем порядке.

Для стороннего наблюдателя, знающего, в чём дело, я мог бы показаться эталоном выдержки, тогда как на самом деле это не более чем вовремя сгоревший предохранитель, – мелькнуло у меня в голове, и я улыбнулся.

– Наверно, думают, что грудь – это самая сексуальная часть у женщины. Грудь и задница, – прочавкал Второй Могильщик с набитым ртом.

– Вот ты, Геныч, как предпочитаешь лицезреть прекрасных дам? – спросил меня Первый Могильщик.

– Я… Снизу вверх. Начиная с ног. Обожаю красивые женские ноги с маленькими ступнями и аккуратными щиколотками, – ответил я, заикаясь, как задумавшийся о чём-то своём школьник, которого спросили вдруг, о чём только что шла речь.

– А я в первую очередь в глаза смотрю. Если у бабы глаза пустые, то это голый номер, – сообщил Второй Могильщик.

– И чем, по-твоему, у неё должны быть наполнены глаза? – спросил Первый Могильщик.

– В глазах должны быть исключительно бабские блудливые искры. Тогда это седьмое небо, иначе…