Валерий Михайлов - Комедианты

– Скорее, правительство работало на него. По крайней мере, с тех пор как он открыл эксперимент.

– Что значит «открыл эксперимент»? – не понял я.

– А то и значит.

– Насколько я что-нибудь понимаю, эксперименты ставят.

– Вот именно. Эксперименты, но не эксперимент. Никто не знает, что это такое.

– Так как…

– А вот так. Существует нечто, названное экспериментом. И Дюльсендорф с этим столкнулся, а столкнувшись, начал служить эксперименту. Для него эксперимент – это идея фикс, смысл жизни. Никто, как он, не понимает его чаяния и нужды. Говорят, эксперимент сам ему говорит…

– Чертовщина какая-то…

– Ты ещё перекрестись.

– В голове не укладывается.

– В мире много чего не укладывается в голове. Только к одному мы привыкли, а другое…

– И сколько длится эксперимент?

– Время существования эксперимента соизмеримо со временем существования вселенной. Многие, включая его, думают, что вселенная была создана ради эксперимента.

– Никогда не думал, что правительство интересуется подобными вещами. Особенно наше.

– Ты прав. Они интересуются совсем другими вещами.

– Например?

– Например, эликсиром счастья. Представь себе страну, где все счастливы и любят правительство самой искренней любовью. Где нет преступности, оппозиции, службы безопасности, потому что все, даже вражеские шпионы, становятся счастливыми патриотами вновь обретённой Родины и сами идут сдаваться куда следует. Абсолютное счастье, мечта всех поколений. Рай на земле при сохранении всеобщего бардака.

– Мистика какая-то.

– Не скажи. Сколько людей убивалось, когда умер Сталин. А многие до сих пор его любят.

– Но…

– Вот он и хотел понять, в чём тут дело, и кое-что исправить.

– Как-то мелко для эксперимента.

– Это не эксперимент. Это цена защиты и безопасности. Эксперимент не работает в социальных масштабах. Скорее, он работает с индивидуальностями. И в этом смысле он делится весьма интересными вещами.

– Скажи. А этот Дюльсендорф. Что ему нужно сейчас?

– Сейчас он хочет поиметь всех и стать единственным партнёром эксперимента.

– Это возможно?

– Если у него будем все мы, то да. Тогда он станет практически неуязвимым.

– Тогда зачем…?

– Такова воля эксперимента. Мы всё равно окажемся там в нужное время. От нас лишь зависит, какова будет при этом расстановка сил.

– Поэтому ты так хотел взять Свету?

– Нет, я хотел спасти одного человека.

– Редактора?

Он ничего не ответил.

Было холодно. С неба сыпалась крупа, а ветер профессионально раздевал до гола. Так всегда случается в ноябре, чтобы уже ближе к зиме, ближе к Новому году, вновь пространством завладели дожди и туманы.

Каменев довёз меня почти до подъезда, так что идти было совсем чуть-чуть. Но даже этот участок пути мог испортить мне настроение. Ненавижу холод!

Выругавшись про себя, я побежал к дому.

– Вернулся? – спросила ехидно Падловна, как всегда сидевшая на лавочке возле подъезда.

– Работал. Иногда приходится, – буркнул я и зашёл в подъезд.

– Тут тебя… – начала она что-то говорить, но я не стал слушать.

Как ей только не холодно? Ведь даже летом сидит в шубе, а тут ветер, снег, чёрт знает что…

Дом встретил меня холодно, словно был на что-то обижен. Чистота, порядок, аккуратно заправленная постель (чего у меня никогда не было), ни одной пылинки. Давящая на нервы чистота, как и тогда, когда я обнаружил… Чистота была нестерпимой, и я, не снимая ботинок, прошёлся по всей квартире. Не квартира, а какой-то образцово-показательный номер в гостинице или съёмочный павильон в кино. Не хватало того незримого, что делает дом Домом, того еле уловимого, чем отличается жилое помещение от… Не дом, а вокзал, только не современный, а тот, где когда-то путешественники меняли почтовых лошадей. Или, лучше, музей. Ну да, всё правильно, квартира-музей, куда можно войти, посмотреть, как жил некто №-ский, купить рекламный буклет и отправиться дальше, немного жалея о попусту потраченном времени. Жить же на таком полустанке было практически невозможно. Полустанок – название пришло само по себе. Конечно же, полустанок. Место пересадки из одного вагона в другой…

Чисто автоматически (телефон давно уже должны были отключить за неуплату) я поднял телефонную трубку, и она, о чудо, отозвалась резковатым длинным гудком. Видать, кто-то усердно оплачивал мои счета. Даже тут рассчитали всё, суки! Взять бы этого альтруиста… подумал я, но, что с ним делать после этого, так и не пришло в голову. Я набрал номер.

– Слушаю, – услышал я знакомый голос.

– Это я.

– Ты где?

– Дома. Я вернулся. Скажи это своему хозяину.

– У меня нет хозяев.

– Мне плевать. Да, Каменев найдёт вас позже. И ещё, чтобы вы не путались у меня под ногами… Сегодня вечером у Лысого.

– Хорошо. Я передам.

Между нами повисло молчание.

– Вопросы? – не выдержал я.

– Ты ничего не хочешь мне сказать?

– Нет.

– Как знаешь.

Она бросила трубку.

Я ещё раз сделал круг по квартире. Ничего больше не было мне родным. Абсолютно чужие, посторонние стены, мебель, обстановка… Всё было обычным, тем же самым, в принципе ничего со времени моего отсутствия не изменилось, вот только некий, связывающий меня с этим миром мост был уничтожен, сожжён при отступлении, и строительство нового не планировалось. Только грязные следы всё ещё принадлежали мне. Я вдруг остро ощутил чувство потери чего-то важного, настоящего, чего-то такого, без чего я не мог больше быть самим собой. У меня отобрали самое ценное, что есть в человеке, а именно чувство себя. Теперь я был не больше, чем тенью или ещё одной среди многочисленных пружин эксперимента.

Я громко, с ненавистью и остервенением выматерился. Слегка полегчало. По крайней мере, появилось желание что-то сделать. До встречи была уйма времени, и я решил принять ванну. На кухне я нашёл свежую, ещё запечатанную упаковку кофе. Турка стояла на своём месте. Отлично. Спустив на всякий случай воду, я приготовил кофе. Быстро, пока набирается ванная, я сбегал в ларёк напротив и купил сигарету. Одну-единственную сигарету. Как перед казнью, подумал я. Соорудив в ванной подобие стола, я лёг в приятно горячую воду и начал с кофе. Выпив его медленными глотками, я тщательно вытер руки и закурил. Голова с непривычки закружилась, но неприятных ощущений, как в первые разы, не было. Словно и не бросал.

Я вдруг вспомнил, как кто-то мне рассказывал, что часами может читать в ванной. Один раз, правда, книга упала в воду…

«А почему бы и нет?», – подумал я.

Оставляя после себя мокрые следы, я прошёл в зал, где на полке стоял любимый трёхтомник Борхеса. «Молитва…» Меня всегда завораживали эти слова. С того самого дня, когда я прочитал их впервые. Умереть раз и навсегда вместе с собственным телом. Никакой вечной души, никакого царствия небесного, никаких перерождений. Ничего. Абсолютное ничто, как избавление от всего того, что зовётся Миром. Да и может ли быть так, чтобы тот же создатель, сотворивший столько дерьма ЗДЕСЬ, вдруг где-то там, на пресловутых небесах, создал нечто стоящее? Нет, пусть другие тешат себя подобной ерундой. Имей я возможность выбора… Но выбора как такового у меня никогда не было. Вот бы суметь, как Сократ, но Сократом я тоже не был. И если раньше мне, по крайней мере, казалось, что я как минимум я, то теперь даже такое утверждение без натяжки я не мог бы себе позволить.