Джонатан Келлерман - Голем в Голливуде

Джейкоб рассмеялся:

– Уел. Ладно. Не знаю, правда, насколько можно вдаваться в детали.

– Насколько сочтешь нужным.

– Хорошо. – Впервые за все время сферы их деятельности вскользь соприкоснулись. Умалчивать – как-то неестественно и даже нечестно. – Я занимаюсь одним странным убийством.

– Убийством, – повторил Сэм.

Джейкоб кивнул.

– Я думал, тебя перевели.

– Теперь перевели обратно.

– Понятно. – Сэм, похоже, расстроился. На тарелке он складывал водянистую мозаику из огуречных долек. – И что?

– Ну… в общем, мне поручили это дело, потому что на месте преступления нашли еврейскую надпись.

Молчание.

– Да, необычно, – сказал Сэм.

– Черто… весьма.

– Какая надпись?

– Цедек.

Вновь молчание.

– Ты так и не поел, – сказал Джейкоб.

Сэм отложил вилку:

– Звонили по этому делу?

– Оно связано со старым расследованием. У жертвы было скверное прошлое.

– Очень скверное?

Джейкоб поерзал.

– Я не вправе… ну… шибко скверное. Давай не уточнять.

– И теперь кто-то поквитался, – сказал Сэм. – Свершил правосудие.

– Примерно так. Если честно, все это мне не по душе.

– Почему?

– Видимо, не хочется, чтобы мститель оказался евреем. Я за него, конечно, не в ответе, но… Ты понимаешь.

– А если он еврей?

– Ну, еврей, значит, еврей. Следуй за доводом, куда бы он ни привел.

Похоже, Сэм не заметил, что его цитируют.

– Если не можешь быть объективным, надо отказаться, – сказал он.

– Я не говорил, что не смогу быть объективным.

– Но вроде как сомневаешься.

– Спасибо, я сам разберусь. И потом, мститель, может, вовсе не еврей, а только хочет им выглядеть.

– Не понимаю. Ты же вроде ушел из отдела убийств.

– Я же говорю, меня попросили вернуться. Точнее, приказали.

Сэм молчал.

– В чем дело, абба?

Сэм помотал головой.

– Ну как хочешь, я упрашивать не буду, – сказал Джейкоб.

– Я помню, как тебе было плохо.

Джейкоб скрывал депрессию и теперь набычился, словно его разоблачили:

– Со мной все хорошо.

– Ты мучился.

– Давай не будем, абба.

– А нельзя попросить, чтобы нашли кого-нибудь другого?

– Нет, нельзя. Нужен я, потому что я еврей. Серьезно, я больше не хочу об этом. Поезд ушел, и это не тема для разговора за субботним столом.

Сэм часто использовал эту отговорку, но опять не подал виду, что узнал реплику. Он рассеянно кивнул, поморгал, улыбнулся:

– Подавать десерт?

После второй кружки чая и третьего куска торта Джейкоб взмолился:

– Больше не могу.

– Смотри, сколько всего осталось.

– Не обязательно все съедать в один присест.

– Я заверну тебе с собой.

– Не вздумай. На неделе сам съешь.

– Мне в жизнь с этим не справиться. Ты обязан помочь.

– Я помог, одолев четыре порции кугеля.

– Помолимся?

– Конечно.

Отец подал Джейкобу молитвенник в гладком белом переплете, на котором синими буквами было оттиснуто:

БАР-МИЦВА [24]

21 августа 1993 г.

– Со школы, – сказал Джейкоб.

– У меня где-то целая коробка твоих школьных вещей. – Сэм показал на библиотеку.

– Это уже музей, – сказал Джейкоб, мысленно добавив: отступничества.

Прочли благодарственную молитву.

– Спасибо за ужин, абба.

– Спасибо тебе, что выбрал время… Джейкоб, я не лукавил. Не принижай свою работу. Полицейский – древнее призвание. Помнишь главу на твоей бар-мицве? Шофтим ве-шотрим.

– Судьи и смотрители. Может, стоило пойти в юристы? Был бы повод похваляться: мой сын вершит правосудие в Верховном суде.

– Я горжусь тобой, какой ты есть.

Джейкоб промолчал.

– Ты ведь это знаешь, правда?

– Конечно, – сказал Джейкоб.

На его памяти отец впервые отозвался о его работе хоть как-то – плохо или хорошо. В их семье не принято было навязывать профессиональные предпочтения, но полицейская стезя не вызывала восторга. Джейкоб полагал, что его выбор, как и утрата веры, отца огорчал.

Сейчас от этого взрыва искренности Джейкоб поежился и сменил тему:

– У меня к тебе вопрос. Я вот задумался о том, что «справедливость» и «милосердие» – однокоренные слова. Цедек и цдака.

– Это верно для несовершенного мира.

– Что? А понятнее?

– То, что мы называем справедливостью, сотворено людьми, а поскольку мы сами по определению твари, все нами созданное несовершенно. Между судом Божьим и человеческими потугами к нему приблизиться огромное различие. Можно сказать, коренное. Человеческая справедливость, как и всё в этом мире, неизбежно отвечает нашим запросам и соответствует нашим возможностям. В некотором смысле она противоположна истинной справедливости…

Джейкоб слушал вполуха – отец перешел на речитатив. В том, что Сэм раввин, а Джейкоб – коп, имелась своя логика. Сказать, что его выбор профессии был сделан в противовес отцовскому неземному мировоззрению, слишком просто. Однако ребенка, корпевшего над светскими и религиозными книгами, манила работа не для белоручек.

– …Что в этом мире воспринимается как противоположное – например, справедливость и милосердие, – в сознании Бога едино – разумеется, это образно, – и это, кстати, соотносится с вышесказанным о диалектической истине…

Джейкоб понимал мамино стремление скрыться. У нее бегство в конкретность было буквальным: он помнил бурую глину у нее под ногтями. Подсыхая, глина отшелушивалась маленькими полумесяцами. Помнил крохотный хаотичный космос в бельевом шкафу и кладовке, безуспешно ожидавший дня, когда мать приведет в порядок дом и себя. Потеряв терпение, Джейкоб сам брался за пылесос.

Плоть от плоти отца и матери, не отец и не мать – явление частое и все равно загадочное.

Сэм вздохнул:

– Опять я заболтался.

– Нет-нет…

– Я же вижу.

– Что ты видишь?

– Ты улыбаешься.

– Я не могу улыбаться от счастья?

– Я хочу, чтобы ты был счастлив, – сказал Сэм. – Для меня нет большей радости. Однако я подозреваю, что улыбаешься ты не поэтому.

– Ты в своем духе, абба.

– А в чьем еще мне быть?

Джейкоб рассмеялся.

– Во всяком случае, хорошо, что на этом свете нет истинного суда. Никто не выдержит пристального Божьего взгляда. Любой растает, как воск на огне.

– Ну, мне как-то неохота думать о том, что меня ожидает после смерти, – сказал Джейкоб.

– Мне казалось, ты в это не веришь.

Обманутый легкостью фразы, Джейкоб не сразу уловил ее подтекст.

– Я сам не знаю, во что верю, – ответил он.

– Для начала неплохо, – сощурился Сэм. – А теперь я соберу тебе гостинчик.

Он переел: снились мучительно яркие, почти осязаемые сны. Снова сад, и снова Мая, и он рвался к ней, а она была неуловима, и он оставался пожизненным узником страсти.