Джонатан Келлерман - Голем в Голливуде

– Вы слишком много на него вешаете, – сказала Нортон. – Может, он просто славный парень, который тоже хотел помочь бедолаге Черецу.

Джейкоб задумчиво ковырял остывшую лапшу в арахисовой подливке. Есть не хотелось, и такое впечатление, что не захочется еще неделю; не терпелось вернуться к работе. Он смутно чувствовал, что Нортон с любопытством его разглядывает. Что-то с ним не так.

– Может, еще куда-нибудь сходим? – спросила Присцилла. – Вы не голодный?

– Я нормально.

– Вы только поклевали, лопала я. Хотите, угощу вас том ямом? Полный восторг.

– Нет, спасибо. Я не люблю кинзу. Какой-то мыльный вкус. И лимонную траву не люблю.

– Трава-то чем не угодила?

– Будь лимоном или травой. Выбирай.

– Если вы не любите лемонграсс и кинзу, почему мы заказали тайские блюда?

– Вы так пожелали.

– Какой вы галантный.

Джейкоб отсалютовал пивом.

– Вряд ли за год приезжает много американцев, – сказала Нортон. – Можно проверить по списку студентов. Правда, сегодня канцелярия закрыта.

– У них существуют выпускные альбомы? – спросил Джейкоб.

– Наверняка. Или что-нибудь в этом роде. Я спрошу Джимми.

– Кто он вам?

– Друг отца. Меня знает с детства.

– Вы здесь выросли.

Нортон кивнула.

– Как оно тут?

– Весело. Пьяные драки со студентами. Клево.

Джейкоб улыбнулся:

– Папа был полицейским?

– Учителем. Преподавал латынь. Такой, знаете, истинный грамматист, который подпевает радио и орет на Эрика Клэптона: «Изволь , Сэлли, – изволь , а не изваляй!» [53]Мама говорит: «Все это чудесно и замечательно, Джон, но, может быть, он хочет, чтобы его изваляли в гусиных перьях». – «Вряд ли песня об этом, Эммалин». «И то», – соглашается мама и прибавляет звук. – Нортон улыбнулась. – Вот такое мое детство, если в двух словах. А у вас?

Рассказ лишний раз напомнил, что Джейкоб в детстве многое пропустил.

– Родился и вырос в Лос-Анджелесе. Мама умерла. Она была художницей. Отец раввин, хотя сам себя так не называет.

– У-у, какая редкая родословная.

Джейкоб чуть не излил душу. Так давно не разговаривал с нормальным человеком. С ней он как-то подсобрался. Умница, симпатичная и не дылда.

Нортон откинулась на стуле, готовая слушать.

– С младых ногтей меня приучали искать денежный след, – сказал Джейкоб.

– Вы будете смеяться, но нам не платят суточные.

– Мой шеф специалист по выкручиванию рук.

– А у вас есть особый фонд для ухаживания за местным полицейским составом?

Джейкоб поднял стакан:

– За международные отношения.

Они вернулись в участок и сели за компьютер.

Сайт Студенческого художественного общества известил, что оно ориентировано на тех, кто не специализируется в искусстве, однако ищет возможность выставить свои работы.

Джейкоб читал между строк: художественная школа – клика, а Студенческое общество, этакий кокон внутри университетского кокона, – клуб, где нашли приют эстеты второго эшелона.

– Отец Череда сказал, Реджи хотел заняться изобразительным искусством, но потом передумал.

– Не потянул.

– Я видел наброски. Он умел рисовать.

– А мне казалось, для получения степени по искусству это не важно.

Джейкоб рассмеялся:

– В любом случае, клуб мелковат для человека с большими художническими амбициями. Может, Реджи искал там общения. У них есть списки бывших членов?

Нортон прокрутила страницу:

– Онлайн нет.

– Штаб-квартира?

– Собрания раз в месяц в комнате отдыха младшекурсников в Крайст-Чёрч.

– Когда следующая встреча?

– Через три недели.

– Блин.

– Погодите, в Бодлианской библиотеке есть архив победителей в конкурсах. Глянем?

Библиотечный охранник направил их в бюро пропусков, располагавшееся в корпусе Кларендон. Там служащий сделал фотокопии бляхи Нортон и паспорта Джейкоба.

– Пожалуйста, заполните формуляр.

Укажите цель использования наших источников.

– Ох, дайте сюда, – сказала Нортон и написала: расследование убийства.

Вздохнув, Джейкоб попросил другой бланк и написал: материалы к диссертации.

– Вы знаете, что вы жуткий зануда?

Через полтора часа волокиты они вышли из древнего лифта, обладая временным пропуском и кодом единицы хранения.

Поскольку в конкурсе участвовали картины и скульптуры, оба ожидали увидеть хранилище или клетку, заставленную ящиками. Однако узким проходом меж стеллажей код хранения подвел их к полке с четырьмя разбухшими альбомами.

Втиснувшись в пустую кабинку, Джейкоб и Нортон склонились над архивом. Присцилла не пользовалась духами, но от нее приятно пахло душистым мылом.

Оксфордское студенческое художественное общество

Призеры 1974–1984 гг.

Поляроидные снимки в мутных пластиковых кармашках представляли произведения, победившие в разных категориях. Почти все чрезвычайно непривлекательные. Каждое сопровождал напыщенный авторский комментарий.

– Отец сказал, что Реджи пришлось оставить работу в Обществе, – проговорил Джейкоб. – А больше никому, похоже, не пришлось.

– Может, папаша соврал, а рисунок где-то припрятал.

– Он же показал другие работы. И что такого, если б я увидел еще одну?

Джейкоб захлопнул первый альбом, открыл второй – «Призеры 1985–1995 гг.» – и пролистал его до конкурса 1986 года.

– Вот что такого, – сказала Нортон.

«Быть безбашенной» представлял голую женщину. Само по себе – ничего особенного. В папках в доме Череца Джейкоб увидел немало обнаженной натуры. Нормально для художника. Давняя чтимая традиция – только ради этого и выбирать художественную стезю.

Каждый художник благоволит к определенной части тела. Реджи облюбовал пышную грудь и трепетно прорисовал все жилки и родинки. Нечего бить тревогу. Женская грудь символизирует материнство, вскармливание, утешение.

Раздвинутые ноги. Однако на репродукции Шиле, висевшей в детской, женщина в похожей позе – и считается шедевром. Возможно, работа Реджи перекликалась с той картиной.

Но если Шиле прибегнул к дерганым рваным линиям, то рука Реджи была хирургически точна. Обилие узоров, исполненных плотными штрихами, отличало эту работу от его прежних ню. «Быть безбашенной» нарисовал реалист, притворявшийся сенсуалистом.

Здесь он обрел свою музу.

Изогнувшись, женщина возлежала на волнистых лозах, обвивавших ее запястья и лодыжки. Художник поискуснее или побогаче фантазией оставил бы недоговоренность, допускавшую вариативность трактовок. Но Реджи, педантичный и ограниченный, нарисовал именно то, что хотел.

Свою безголовую музу.

Из разверстой шеи к восходящему солнцу текла энергия – волнистые линии веером.

Джейкоб и Нортон долго разглядывали рисунок. Наконец Джейкоб перевернул лист, открыв авторский комментарий.