Алексей Тарасенко - Бедный Енох

Так как копошиться в чужой жизни — весьма любопытное для любого человека дело, я этим делом весьма заинтересовался:

— Вначале мне бы хотелось посмотреть на какой-нибудь образец такой «систематизации» — говорю я — чтобы все делать в едином, так сказать, духе.

И тут (слава яйцам!) срабатывает «эффект понедельника» — Виктор Петрович обещает как раз к началу следующей недели «разгрести тут кое-что», в связи с чем:

— Вот, пусть Андрюшечка с понедельника и начинает!

— Ну, то есть договорились? — спрашивает его Приятель Сартакова.

— Ну да! Не вопрос! — Виктор Петрович начинает теребить ручку, торчащую из наружного кармана его «натовского» джемпера, потом вынымает из того же кармана какую-то свернутую бумажку и, сделав «уголок» — ковыряется ею у себя в зубах.

За сим мы удаляемся, лишь только немного намекнув на необходимость оборудовать мне рабочее место. С этим проблем нет, так как Виктор Петрович заверяет, что такое место как раз есть, пустует, и, стало быть, только и ждет меня, когда я приду и засяду за работу.

Еще какое-то время мы возились с окончательным оформлением бумаг (Приятель Сартакова все время был рядом), после чего, уже под самый конец мне выдали «временную» бумажку (пока «корочка» не готова) — свидетельствующую о том, что я теперь — работник архива КГБ.

— Это накладывает некоторую ответственность — ёрно-торжественно сказал мне Приятель Сартакова — особо ей не размахивай, разве что попадешь в ДТП — покажешь гаишнику.

Приятель провожает меня до проходной, подавая какой-то знак охране:

— Никогда не носи гбу-шные документы в карманах верхней одежды — даже во внутренних, на молнии, на пуговице — не важно… — напутствует он меня.

Я качаю головой и делаю очень серьезное лицо, будто внимаю словам с особым подобострастием, после чего мы расстаемся и я снова оказываюсь на Лубянской площади.

Мимо фасада здания Комитета идут немногочисленные пешеходы, в конце концов, прошвырнцвшись, удаляясь к «Детскому миру» или в подземный переход на противоположной стороне.

Я же смотрю в мутное белое московское небо и поднимаю воротник своего плаща. Я считаю ворон, а их сегодня здесь почему-то особо много. Одна… две… миллион!

Минуя подземный переход я направляюсь в сторону Лубянского проезда.

«Каково чувствовать себя КГБ-шником?» — спрашиваю я сам себя, и сам же себе отвечаю, тихо, но вслух, в толпе людей идущих мимо большого книжного магазина «Библио-конус»:

— Чувствую ли я что-то «so special»? Нет. Я давно уже ничего не чувствую!

Следует подумать, как провести оставшиеся четыре свободных дня. И, может, купить себе костюм для работы?

«Во всяком случае рубашку с нагрудным карманом на пуговичке купить следует точно» — думаю я уже проходя к Китай-городу мимо церквушки, что рядом с Политихническим музеем — «чтобы там прятать бумажку, которую никак нельзя носить даже во внутреннем кармане верхней одежды».

Четверг с пятницей проходят скомкано-сумбурно. Серая дождливая погода не предполагает особого расположения к прогулкам — я по долгу сижу у себя дома у окна на кухне, созерцая движение дождевых капель по стеклам, отлеживаюсь в теплой ванне и часами бесцельно брожу по Интернету. Телевизор сообщает о страшном напряжении на Кавказе, усилении «террористической активности», но мне это почему-то кажется чем-то далеким, будто и не из этой жизни, как если бы я смотрел какой-нибудь фантастический фильм об иных, далеких, выдуманных сценаристом цивилизаций на краю вселенной. Странные инопланетяне с щупальцами вместо рук, в восьмью глазами и девятью ногами бегают друг за другом, стреляют друг в друга из бластеров — но что это для меня? А ничего. Так себе, суета сует и развлекуха.

В ночь же с четверга на пятницу мне приснился странный сон, будто я витаю над землей, настолько высоко, что расположенные где-то далеко внизу освещенные светом фонарей и окон в вечернем сумраке города иногда даже пропадают из вида загороженные бело-серыми облаками.

Как-то размываясь, быстро перетекая из одной в другую, картину полета меняет другая: я вижу ангела сидящего на краю облака, очень похожего на ангела с гравюры Дюрера «Меланхолия», правда в моем сне этот парень предстает в цвете.

Так вот, этот персонаж, недолго посидев, вдруг неожиданно резко встает, распрямляется (будучи до того несколько ссутулившимся) и громогласно произносит, обращаясь куда-то вниз, к земле: «Карфагенус!».

И на этом все. Дальше… я даже не проснулся, нет, я очнулся, и еще какое-то время лежал, глядя в потолок. По металлу оконного подоконника громко лупили дождевые капли, смешиваясь в голове в барабанный торжественный маршевый бой, заставляя меня припомнить некую старую песенку очень старой, почти забытой мною, творившей давным-давно индастриал-группы:

«Сколько тебе лет?» — вдруг неожиданно приходит мне в голову мысль в ванной, когда я бреюсь, и смотрю на себя в зеркале: «Как тебя зовут?».

«Как же так?» — как бы отвечаю я сам себе мысленно — «Я — Андрей Земсков, тридцать пять лет…» — но затем, решив, что так можно далеко зайти и начать самому с собой разговаривать, я подавляю в себе этот «диалог».

«День за днем / Мы идем / Под огнем / Мы идем» — продолжаю я бубнить себе под нос ту самую старую песенку и иду на кухню завтракать.

Телевизор показывает господина Президента, настаивающего на выделении дополнительных средств бюджета для постройки тридцати истребителей последнего поколения:

— Один такой истребитель способен контролировать воздушное пространство радиусом в сто километров — говорит господин Президент нахмурившись, читая по бумажке текст на каком-то видимо очень важном заседании правительства — пилоту в этом помогает бортовой компьютер, способный самостоятельно вести бой сразу с двадцатью воздушными целями противника.

Вдруг Президент строгим взглядом обводит своих министров:

— Как продвигаются дела по созданию беспилотного аналога данной машины?

На экране телевизора на нос Президенту садится сонная осенняя муха.