Даниэль Клугер - Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи

— И знаете, рабби, — задумчиво сказал Фишель, — я ведь до сих пор не знаю, что было на самом деле. Было ли правдой то, что мне представлялось ранее, вся эта история о солдатах из лазаретной команды? Или же правдой было то, что рассказал мне хозяин кривого дома? Но тогда я поверил ему. А насчет всего прочего я решил, что придумал в бреду. Такое бывает, рабби, я знаю.

Фишель вскоре познакомился с другими членами семейства. Их было немало, так что не всех раненый солдат запомнил, только двух красавиц — хозяйку и ее дочь. Казались они не матерью и дочерью, а сестрами-двойняшками. Вернее сказать, таковыми казались они, если Фишель видел их порознь. В таких случаях представлялось ему, что видит он одну и ту же женщину. Но когда они стояли рядом, сразу становилось понятно, что, несмотря на равную красоту, одна из женщин была намного старше другой.

Жил Фишель, окруженный заботой и вниманием, и только одна беда поначалу не давала ему покоя. Вот вроде бы почувствовал он себя совсем здоровым, вот уже и собрался выйти из дома, вот уж и с хозяевами добрыми и гостеприимными попрощался, поблагодарил их за отзывчивость и помощь, — но сделал шаг за порог, и тотчас стало ему совсем худо, а зажившие вроде бы раны на груди немедленно открылись и закровили. И была такая оказия с ним не раз и даже не два, а то ли три, то ли четыре раза. И в каждом случае немедленно подхватывали его заботливые руки кого-нибудь из домашних и укладывали вновь в постель, и принимались лечить горными травами и какими-то еще настоями, порошками, от которых он вновь быстро и легко шел на поправку. Так Фишель провел в этих безлюдных, мрачных горах, как он сам подсчитал, не то два, не то даже три месяца.

Не то чтобы ему не нравилось там, нет, напротив, при всей странности семейство, приютившее его, относилось к нему как к родному. Если от чего и тосковал он, так от разлуки с молодой своей женой Стерной-Двойрой. Но утешал он себя тем, что выздоровеет и непременно вернется к ней. И заживут они наконец-то счастливо и безбедно. Правда, несколько раз принимался он писать Стерне письмо, да так и не написал: правая рука его — видать, после ранения — не слушалась, не удерживала карандаш, который приносила ему по его просьбе хозяйская красавица-дочь.

Но вот однажды Фишель проснулся среди ночи и услышал чьи-то голоса за стеной. Фишке-солдат не особенно прислушивался к разговору, пока не услышал вдруг свое имя. Тогда он на цыпочках подкрался к стене и прижал ухо к сырой шероховатой штукатурке.

Говорили хозяин дома и одна из женщин — по всей видимости, дочь.

«Он уже столько раз умирал, этот бедный солдат, — сказала дочь приглушенно. — Сколько лет этот Фишель у нас живет? Десять?» — «Девять, — поправил ее отец. — Девять лет, как окончилась эта война и русская армия вернулась в Россию. И девять лет живет у нас этот солдат. И девять раз он уже умирал. Видишь, никак он не смирится с тем, что только здесь может он жить. Все пытается уйти. А сил на это у него нет». — «А не хочешь ли ты ему рассказать правду? — спросила дочь. — Пусть узнает правду, пусть останется с нами по доброй воле». — «А если он не захочет остаться, когда узнает, что живет не в доме болгарского еврея, а во владениях Ашмедая?»

Услыхав это, Фишель пришел в ужас. И более всего поразило его не то, что хозяином оказался повелитель всякой нечисти Ашмедай, а то, что он, Фишель Мазурский, прожил здесь, вдали от родного дома, вдали от любимой жены, не два месяца и не три месяца, а целых девять лет !

Но то, что услыхал он дальше, испугало его еще больше. Оказалось, что помнил он из всех девяти лет только эти два или три месяца, потому что все остальное время Фишель был мужем хозяйской дочери, мужем той красавицы, которую называют Летающей В Темных Покоях. И каждую ночь, когда приходила она к нему, на его ложе, так иссушала она его своею страстью, что терял Фишель память и силы.

И тут уж так страшно стало Фишке-солдату, что, забыв об опасности, бросился он со всех ног бежать. Да только пробежал он совсем немного — шагов сто или, может, двести. А потом силы оставили его, упал он в сырую траву и лишился чувств. И в самый последний миг, когда сознание почти оставило его, вспомнились Фишелю слова, сказанные дочерью хозяина: «Он уже столько раз умирал…»

А пришел он в себя утром — как это часто бывало. И склонилась над ним красавица, которая, как теперь Фишель знал, была дочерью самого Ашмедая. И с таким состраданием эта дьяволица смотрела на солдата, что не выдержал он и признался — мол, все я знаю, ночью ваш разговор слышал.

— Представьте, рабби, она вроде бы и не удивилась, лишь спросила, чего же я теперь хочу. А я ответил, что хочу того же, чего и раньше хотел, а именно — вернуться домой, к жене.

И тогда сказала она, что Фишель умер от ран. Что жив он только здесь, в доме Ашмедая. А как уйдет отсюда, так тотчас и жизнь из него уйдет.

— И сказала она мне, рабби, что я давно уже был бы похоронен, но только она меня полюбила и потому уговорила отца своего спасти меня — так, как можно было спасти. «Иди, — сказала она. — Иди, Фишель. Я разрешу тебе уйти, но только возьми меня с собою». А еще — сделала она так, чтобы спала с глаз моих пелена и увидел я, где же я жил на самом деле.

Жилище оказалось вовсе не домом, хотя бы и кривобоким. Нет, было это жилище древними развалинами, дикими и мрачными, так что, увидь их Фишель раньше, сразу понял бы, где он живет. Ибо сказано, что нечистые живут только в пустынных местах, оставленных людьми, в развалинах старых домов, в подвалах и чердаках заброшенных зданий.

Да и местность вокруг была соответствующая — ни травы, ни цветущих кустов, высохшая потрескавшаяся почва, серая пыль, больше похожая на пепел, а редкие деревья были напрочь лишены листвы и столь уродливы и покорежены, что больше походили на искривленные человеческие фигуры. Будто какой-то злобный колдун превратил несчастных в причудливые, лишенные зеленого украшения деревья.

Эта мысль поразила Фишеля больше всего. И больше всего испугала — он подумал вдруг, что это и в самом деле несчастные, которые навлекли на себя гнев жутких хозяев. И что ему уготована та же участь — ведь неслучайно ему позволили увидеть все в истинном облике. Он уже почувствовал себя умирающим деревом, но тут красавица, чей облик почему-то не изменился ничуть, взяла его за руку и повела назад, в развалины.

Теперь не видел здесь Фишель ни свеч, ни очага, ни других источников света — свет давали сами стены. Свет этот был мертвенно-белым, призрачным, но в то же время достаточным, чтобы видеть все происходящее. Они вошли в залу — ту залу, где обедало все семейство. Но и тут из всего, что видел он раньше, прежним осталось лишь одно: красота женщины, стоявшей рядом с хозяином дома.