Даниэль Клугер - Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи

В то же мгновение распахнулась дверь синагоги, и женский голос, столь нежный, что даже у раввина дрогнуло сердце, произнес:

— Фишель! Что же ты, Фишель, любимый мой, неужели ты забыл меня? Мы же должны были с тобою встретиться сегодня, а ты не пришел. Я ждала тебя, и сын твой тебя ждал! Выйди ко мне, любимый, дай мне тебя обнять!

Фишель привстал было, лицо его выразило живейшее раскаяние, но реб Хаим схватил Фишку-солдата за руку и быстро зашептал:

— Нет-нет, реб Фишель, не поддавайтесь ее лести! Продолжайте читать! — а сам громко произнес: — «Он укроет тебя крылом, под сенью крыл Его найдешь убежище; истина Его щит и кольчуга твоя. Не будешь бояться ни угрозы в ночи, ни стрелы, летящей днем, ни мора, крадущегося во мраке, ни болезни, свирепствующей в полдень…» [44] Перевод Меира Левинова.

— …Слева от тебя падут тысячи, а справа — десятки тысяч, тебя же не заденет. Только посмотришь, и увидишь воздаяние врагам, — послушно подхватил Фишке-солдат.

Вновь вспыхнула молния, вновь ударил гром. А в распахнутую дверь плавно вошла — вплыла та самая красавица, которую увидел давеча раввин в подземелье на заброшенном кладбище, а после — у окна в доме Мазурских. Только сейчас она была в скромной темной одежде и в платке, под которым скрывались ее роскошные, струящиеся волосы — те самые, которые и обладали особой магической силой, которыми обольщала она мужчин. Подплыла красавица к ним и сказала — глядя на Фишеля, но обращаясь к раввину:

— Ах, рабби, зачем же вы удерживаете его? Зачем стараетесь разлучить нас? Ведь мы любим друг друга, рабби! У нас растет сын, а потом будет еще сын! Неужели его дети должны расти без отца? — И голос ее был полон такой неизбывной и вместе с тем кроткой печали, что даже у Хаима-Лейба, знавшего, что все это — притворство, ложь и лицемерие, — даже у него на минуту сжалось сердце от жалости — не к ней, а к ее ребенку. Что уж тут говорить о Фишеле Мазурском? У него потекли слезы из глаз.

Понял раввин, что не выдержит Фишке-солдат, и, собрав все свои силы, выкрикнул громко имена трех ангелов, единственных имеющих управу на Лилит:

— Саной! Сансаной! Самнаглоф!

И увидел, как словно три огненных бича хлестнули коварную красавицу. Гневом исказились черты ее лица.

— Хорошо, я уйду! — воскликнула она. — Прекрати стегать меня заклятьями, раввин! Ты победил, я ухожу. Но все-таки, — тут голос ее вновь стал тихим и грустным, и она опять повернулась к Фишке-солдату, — я люблю тебя, милый мой Фишеле, позволь мне поцеловать тебя на прощание, ведь мы больше никогда не увидимся!

Реб Хаим хотел было удержать Фишеля от рокового шага, но почувствовал вдруг, что словно ледяной обруч охватил его горло, а язык и уста сковала немота, с которой он ничего не мог поделать. И рук отяжелели, будто свинцом налились, повисли по бокам беспомощно. Так и стоял раввин, с отчаянием глядя на коварную обольстительницу и ее жертву.

Фишель же более не мог выдержать. Глаза его были полны слез, лицо непрестанно дергалось. Он перестал читать псалом. Руки его выпустили книгу, он потянулся к рыдающей у его ног красавице, а она — к нему. Губы их слились воедино. В ту же секунду в небе сверкнула третья молния, особенно яркая, а следом раздался удар грома столь мощный, что синагога содрогнулась. Фишель покачнулся, ноги его подкосились, он повалился на пол. Глаза его закатились, дыхание прервалось. Еще мгновение — и на полу синагоги лежало мертвое тело того, кто еще недавно (а на самом деле — очень давно) был Фишелем Мазурским, Фишке-солдатом.

Лилит выпрямилась, взглянула на раввина.

— Ты этого хотел, рабби Хаим-Лейб? — спросила она насмешливо, указывая на мертвого Фишеля. — Что же, оставляю тебе его тело. Похорони его и прочти над ним молитвы, какие положено, чтобы душа его успокоилась. Ты хотел изгнать меня — я удаляюсь. Но ведь он умер, потому что я ухожу. Только наслаждение, которое я ему дарила, удерживало его в мире живых. Так что не я виновата в его смерти, а ты. И ты за это ответишь. Знай же — мои дети отплатят тебе и таким, как ты. Жди!

С этими словами она вдруг обратилась в сияющий вихрь и унеслась из синагоги.

Похоронили Фишке-солдата на следующий день. Раввин никому не рассказал правды. Объяснил, что Фишель в чужих краях тяжело заболел и от той болезни умер. Этому поверили все, даже Стерна-Двойра, потому как спокойнее было ей думать, что муж не прикасался к ней, потому что болел, а не потому что все силы свои телесные отдавал утехам неизвестно с кем. Конечно, реб Хаим опасался, что при омовении покойного правда раскроется. Но — нет, никаких следов того перерождения, о котором знал раввин, не осталось; тело несчастного Фишеля поражало разве что невероятной худобой, такой, будто перед смертью Фишке-солдат долго голодал.

А еще показалось раввину, что во время похорон, когда читал он «Благословен Судья Праведный», — возникло вдруг среди знакомых ему лиц яворицких евреев еще одно лицо, женское, невыразимо печальное. И что стояла женщина немного в стороне от всех, в черных траурных одеждах, а на руках держала ребенка. Когда же дочитал он, когда опустили Фишке-солдата в могилу и засыпали землей, а сверху положили камни, реб Хаим осторожно спросил о той женщине одного, другого, третьего. Но — нет, никто не заметил на кладбище женщину с ребенком. И раввин решил, что та демоническая возлюбленная Фишеля Мазурского ему привиделась.

Прошло с той поры много лет, забылась и история Фишеля Мазурского, и несчастная судьба вдовы его Стерны-Двойры, умершей бездетной вскоре после мужа. Много еще случилось всякого и в местечке, и вокруг него. Прошла японская война, а после — германская. А германскую сменила гражданская.

Власть тогда в местечке менялась чуть ли не каждый день: тут тебе петлюровцы с двухцветными флагами, а за ними — большевики с красными, а вот, глядишь, и деникинцы с трехцветными, а там — поляки, а там — немцы. А сколько тех батек вообще без флагов! Больше всего запомнили в Яворицах батьку Махно — и именно потому, что он вроде бы и был в местечке, а вроде бы и нет. Ночью пронесся по улицам, с шумом, стрельбой, криками, песнями. А утром проснулись яворичане — никого. Только повсюду разбросаны листовки, и в листовках написано: «Тут був батько Махно!»

Но вот однажды, в конце ноября, когда выпал первый по-настоящему зимний снег, наскочил на Яворицы красный отряд. Не то чтобы специально — из-за боя: то ли гнались за кем-то, то ли, напротив, от кого-то убегали. Ну и задержались на несколько часов — передохнуть, провиантом разжиться. А начальник их — комиссар в кожаной куртке и кожаном картузе со звездою, синих галифе и желтых сапогах — заявился отчего-то прямо в синагогу. И не просто заявился, а как был на гнедом коне, так и въехал внутрь. В синагоге же, кроме состарившегося раввина Хаима-Лейба, никого не было.