Александра Давыдова - Не/много магии

Мысли Дмитрия сами собой вернулись к прошедшему дню. Такие разные случаи. Такие одинаковые преступления. Хотя почему разные? Все эти люди боялись потерять кого-то. Боялись так сильно, что им оказалось проще зачеркнуть чужую жизнь, чем справиться со страхом.

Простой эгоизм.

Хотя… Разве человек в метро — эгоист?

Проплывали в тумане мысленного взора лица. Повязку с окровавленными пятнами глазниц сменила чистая, наивная детская рожица, которая, в свою очередь, расплылась и превратилась в испуганное лицо девушки со спутанными волосами.

Разве не имели они права устранить причину страха? Разве перед лицом страха не теряют силу общепринятые моральные нормы?

Это же чистая логика.

Боишься, что любимые люди уйдут от тебя — сделай так, чтобы они не могли ходить.

Боишься, что собака вырастет и нападет на тебя — сделай так, чтобы она не выросла.

Боишься, что увидишь что-то плохое — ослепи себя, чтобы не видеть.

Боишься возвращаться домой…

Боишься возвращаться домой?

Чистая логика!

Что-то будто щелкнуло и оборвалось в голове. Что-то, сдвинувшееся с места еще тогда, когда он первый раз пришел в тот овраг. Повисшее на ниточке, когда он курил на балконе с коллегой, глядя в завихряющееся разноцветными облаками небо. Огонь безумия, который пожирал тихий район Москвы, человека за человеком, дом за домом, перекинулся на следователя. Тихо, чтобы не разбудить жену, он встал и вышел из комнаты. Снял с полки самодельную свечку, толстую, многочасовую — за них его тоже пилила жена, не было ни одного увлечения, которое бы ей понравилось — зажег и поставил в углу, у стены спальни. Затем обулся и уже полностью одетым прошел на кухню.

Качели легонько поскрипывали под его весом.

Дмитрий сидел и смотрел на окна квартиры, прислушиваясь к своим ощущениям. Над ним, глядя одинокими квадратами окон, нависала темная громада. Дом, в который он никогда не вернется.

«Я не боюсь!», восторженно понял он.

На поясе завибрировал телефон, истошно разрываясь осточертевшей мелодией.

Я — не — боюсь!

— Дима, где ты ходишь?! — взвизгнула трубка. — У нас дома пахнет газом! Ты шляешься по своим шлюхам, а у нас пахнет газом! Сколько раз я тебе говорила, что надо вызвать мастера! И что это за тряпки под…

В ночи басовито и на удивление тихо бухнуло. Звонко посыпались осколки стекла. Окрестности осветила рукотворная заря.

Дмитрий улыбнулся.

«У меня нет дома», умиротворенно думал он, глядя на оранжевые языки, вылизывающие небо. «Наконец-то у меня нет дома».

— Мама, я опять рассыпаюсь.

Она спала, зарывшись в лицом в подушку, накрывшись тяжелым одеялом с головой. Накануне сон не шел, и она до рассвета лежала, уставившись в низкий потолок, зажмуривалась, ворочалась на широкой кровати, потом вставала и шла по длинному коридору в ванную. Там, не включая свет, прислонялась лбом к зеркалу. Сквозь босые ступни в тело заползал холод. Она возвращалась в постель, сооружала гнездо из одеяла — как в детстве — зажимала уши ладонями и пыталась забыться, провалиться в никуда, не быть. Ведь невозможно быть все время, так? Когда проемы окон стали жемчужно-серыми и ночные насекомые утихли, сон наконец пришел и слизнул ее мягким языком.

— …рассыпаюсь!

«Засыпаю…» — разлепить веки казалось немыслимым. Голова была словно набита ватой, вата была во рту и облепляла лицо, замедляла дыхание, делала его почти бесполезным…

— Ну, мама же! Ма-а-а-ам!

Она со всхлипом зевнула, втянула ноздрями влажную наволочку и перевернулась на спину. Сердце дергалось и стучало об ребра так, будто она только что пробежала километр. Два. Три. И не успела отдышаться, как…

— Рассыпаюсь!

Женя вздрогнула и открыла глаза. Над ее головой завис темный силуэт когтистой лапы. С длинными когтями и бугристыми наростами по краям. Лапа сжималась и разжималась, когти с шелестом скребли друг о друга, и на лицо ей сыпалась пыль и чешуйки. С соленым запахом гноя. Прямо в открытый рот. С едким вкусом…

Она закашлялась и резко села.

— Мама…

Сын осторожно положил ей руку на колени. Длинные ногти — слишком длинные для мальчишеских пальцев, когда он в последний раз просил маникюрные ножницы? — были покрыты темными ветвящимися полосами. Она сморгнула. Трещины. Ни одного целого ногтя, иззубренные края, как будто мальчишка всю ночь рыл каменистую землю голыми пальцами. В основании каждого ногтя — кровавые заусеницы. И сухая, шелушащаяся кожа на костяшках, если потереть — облазит хлопьями.

— Зачем ты себя уродуешь?

— Но…

— Человек — не кукла из песка! Он не может рассыпаться просто так. Ты расползаешься, когда идет дождь? Ты разваливаешься на куски, когда тебя пинают в школьной драке?

— Нет, но…

— Что ты делал ночью? — она стряхнула его ладонь с колен, поднялась с кровати — господи, как мальчик вырос, скоро она будет ниже ростом — взяла сына за подбородок. У него сонные глаза, водянисто-серые, с комочками желтой слизи во внутренних уголках. Ресницы дрожали. Быстро мелькнуло прозрачное третье веко, туда-обратно. — Не смей! Сколько раз я говорила тебе, не смей так делать!

Женя оттолкнула подростка и быстро ушла, почти убежала, в ванную. Там она до предела открутила кран и сунула руки под струю зеленоватой теплой воды. Стянула рубашку, уронила ее прямо на пол. Согнулась, уцепившись за края ванны, покачала головой, чувствуя, как бьется кровь изнутри в глазные яблоки, подставила затылок под кран. Застыла.

Когда она наконец открыла дверь, в квартире никого не было.

Пошлепала, оставляя мокрые следы, на кухню.

Приготовленные с вечера бутерброды исчезли. Значит, все в порядке. Ушел в школу.

В раковине громоздилась немытая посуда. Когда она в последний раз видела губку? Вчера? Позавчера?…

Губка нашлась на полу, рядом с мусорным ведром. Заросшая тонкими зеленовато-белесыми волосками. Куда ее, такую, выбрасывать? В окно? Чтобы кто-нибудь подобрал ее, да, глядишь, и вернул — из жалости. Соседки и так не жаловали Женьку. Стоило ей выйти на улицу, судачили за спиной, показывали пальцами, швыряли в затылок комки грязи — или глины? — дергали за рукав, забрасывали вопросами — на своем квакающем испанском, сухими голосками:

— Cuentame…

— Cuentame…

— Cuentame…

А что можно рассказать, когда жизнь наполовину состоит из бессонных ночей, когда приманки для сна не осталось совсем, и ты лежишь, прислушиваясь к стонам и скрипам тонких стен и балок, ловишь дыхание непутевого сына из дальней комнаты. Ноют щиколотки и колени, нельзя бродить босиком по ледяным плитам, ты это знаешь, но все равно ходишь. В глаза будто песок насыпали, а в уши вставили смычки ночные музыканты. И ты замираешь, вцепившись в одеяло, мокрое от пота, а мысленно идешь… идешь по коридору на кухню — в кладовку ведет ма-а-аленькая дверь, ты откидываешь крючок и протискиваешься внутрь, встаешь на колени, достаешь спрятанный за ящиками ноутбук, дрожащими руками набираешь пароль… А потом — не остановиться. И ты говоришь, говоришь, говоришь с ним, с тем, с кем говорить не нужно, до тех пор, пока в глазах не начинает рябить от букв, и плачешь, как девочка. Плачешь ты только ночью.