Иван Катавасов - Ярмо Господне

Учти зассыха, грамотно зафиксированный пациент в анестезии не нуждается…

Чрезмерное членовредительство согласованным и утвержденным планом-диспозицией не предусматривалось, и потому два голубых луча, ударивших в рукояти стилетов немилосердно заморозили до ледяной твердости обе груди и шейные мышцы чародейке, подвергаемой суровому искуплению. Аметистовые серьги-апотропей Романский Алгон в мочках ушей дамы Вероники не только испускали лучи «ледяного огня», но также усиливали чувствительность и восприимчивость к боли замерзшей плоти в жестоком ритуале «живой лед».

Вживе сверхъестественная леденящая мука бесчисленными острейшими иглами тотчас пронзила все тело чародейки Марго от корней волос до кончиков пальцев под ногтями. После чего на нее градом посыпались колющие и дробящие удары…

Позвоночник трещал и ломался, живот, ягодицы, бедра, икры кошмарно содрогались, но бюст и откинутая голова пребывают в заледеневшей неподвижности…

В замедленном течении множества часов жуткий аметистовый Романский Алгон терзал ее тело острейшими ледяными иглами. Поэтому багровое пламя Солнцеворота Мниха Феодора в первые мгновения показалось чародейке внезапным избавлением от беспредельной боли. Но ее обостренные страдания всего лишь сменяются на адское мучительное пекло, тяжко и неумолимо медленно сжигающее живую плоть на ягодицах и между бедер до мертвой обугленной костяной твердости…

Невыразимое облегчение и счастливое избавление от бесконечной пытки она почувствовала, лишь когда ее лба в точке третьего глаза коснулся светозарный алмазный солнцеворот на кавалерственном сигнуме дамы Анастасии. Он был ни горячим, ни холодным, вбирая в себя магическую скверну и колдовскую порчу. Все до донышка, дочиста, до конца, без сухого остатка.

«Толика безвредного на будущее оставлена, а полезное к ней добавлено», — отрешенно подвел итог оперативного воздействия инквизитор.

Заключительное слово над бывшей зловредительной гадалкой произнес все тот же мелодичный женский голос:

— Полежи себе вся в говнех, размысли, Марго, о содеянном. Старательно, быть может, с раскаянием.

И не рыпайся, нехристь! Мокрой щелкой не ерзай, дойками не рвись. Придет время, тебя, срань языческая, освободят, займешься самолечением.

Засим всяческое непотребное шумство и подпольные злоумышления против «Смерка» поднимать, вынашивать не советую…

Земля слухом полнится, посему нам известно, как расправляется с отступниками, приносящими человеческие жертвы, капитул жреческой коллегии Юпитера и Юноны. В потаенных римских катакомбах ты, мерзкая ламия, будешь умирать оченно долго, страховидно… И навряд ли выживешь…

Живи, засранка поганая…

И не забывай о воздаянии Господнем. Он милосерд, но плоть тварную говенную покуда не жалует в чаянии века будущего…

Охранник Антон Босотин нашел доктора Маргариту Есилевич в довольно непристойном виде: голой, обмочившейся, обгадившейся злой старой бабой с горелой волосней в промежности и грудями, прибитыми к паркету двумя огромными кровельными гвоздями. Гвозди он вытащил и пожаловался на собственное несчастье.

Доктор Марго матерно велела ему заткнуться и прежде хладнокровно подсчитала и терпеливо обработала свои колотые и ожоговые раны. Заклеив себе дырки, она приказала спускать штаны Антуану…

Осмотрела, прощупала, как пинцетом ловко подцепила двумя пальцами и одним сильным рывком извлекла на свободу из брюшины побитые, помятые, склеившиеся гениталии пациента.

— Не ори, козел! Яйца у тебя покуда не всмятку. Трахаться когда-нибудь сможешь…

Непрекращающиеся стоны и конвульсии медсестры Аллы доктор Марго профессионально заткнула болезненной инъекцией ей в ягодицу, кстати обнаженную.

Затем под угрозой необратимой мужской и женской кастрации мадам Марго взяла с обоих страдальцев страшную клятву молчать обо всем, что они видели и слышали. Себя она потерпевшей или пострадавшей никоим подобием не считала, если ей чудовищно посчастливилось остаться в живых после встречи с инквизиторами-доминиканцами.

О тайном сообществе «Псов Господних» Марго слыхала, хотя о своей полной утрате способностей к эффективной мантике она покамест не догадывалась. Времена горестного прозрения и неотвратимого возмездия для нее настанут несколько позднее по расчетам рыцаря Филиппа.

Об аноптическом ордене Благодати Господней ей знать не полагалось. Таким образом она и предположить не могла, как две-три синтагмы ритуала, приложенного к ней дамой-неофитом Анастасией и разработанного рыцарем-зелотом Филиппом, имеют пролонгированное воздействие. Сверхрационально и рационально.

«Почему бы нам в отложенном действии не провести опыт на малоценном организме, милостивые государи и государыни?

М-да… И дева моя Параскева работает с блеском, по трафарету не пишет. Бьет, патер ностер, аккуратно, но стильно. Ежели хорошо выспится или переспит… Проведет с кем-нибудь бессонную ночь до восхода солнца, предварительно и состоятельно, Иезавель, дщерь Евина, девичьей красой обильная, сверху и снизу…»

Накануне ближе к вечеру во время воскресного обеда, состоявшегося по англосаксонскому расписанию, Филипп Ирнеев представил библейскому обществу гуся с яблоками и очень дальнюю родственницу с другого края евразийской земли. Прасковья Олсуфьева загостилась у него проездом из Дальнего Востока в Западную Европу.

Филипповы гости в один присест душевно отобедали гусем в товариществе с яблоками и единодушно в православии окрестили нового компанейца библейского общества Параскевой Пятницей.

«Это тебе для мирской тутошней акклиматизации, дщерь моя духовная…»

Небольшого росточка, вся такая уютная, кругленькая, пухленькая девушка всей библейской компании пришлась по душе и по сердцу. Она и застолье помогла Фильке Ирнееву обустроить, существенно дополнив обеденное меню славной кулебякой с красной рыбой и пирожками с капустой.

И молчала Прасковья очень вам уютно, доброжелательно. Улыбалась, поигрывая кончиком темно-русой косы, предоставив другим право вести и поддерживать застольную беседу. Когда же ее спрашивали о чем-нибудь интеллектуальном и гуманитарном, отмахивалась рукавом:

— Куда мне? Мое дело — девичье, техницкое, служивое: подай-принеси-погрузи, усади пассажиров на борту с комфортом. Вот как-нибудь выучусь в Германии на пилота «Аэробуса», тогда и стану рассуждать на темы умные-разумные, назови меня Парашей…

Парашей ее в компании, разумеется, не обзывали — словцо-то уж больно нехорошее, жаргонное и блатное. Тем более Филипп отрекомендовал родственницу в пушкинском стиле, сказав, дескать, Полиной она принципиально зваться не желает.