Клайв Баркер - Книги крови I-II: Секс, смерть и сияние звезд

И, продолжая повторять это слово, потянулся к телефону.

Раздался какой-то звук. Он обернулся и получил удар прямо в лицо, сломавший его переносицу и скулу. Комната засверкала яркими вспышками света, а потом побелела.

В вестибюле уже не было темно. Всюду горели свечи, сотнями расставленные у стен. Но голова Рэдмена кружилась, и перед глазами все расплывалось после удара. Поэтому вполне вероятно, что горела лишь одна свеча, многократно размноженная его ощущениями, которым теперь нельзя доверять.

Он стоял посреди вестибюля и не понимал, как это ему удавалось, потому что ноги не слушались, он не чувствовал их. Откуда-то издалека доносилось приглушенное бормотание людских голосов. Слова он не различал. Это были даже не слова, а какие-то бессмысленные нечленораздельные звуки.

Затем он услышал похрюкивание; утробное, астматическое похрюкивание свиньи, что вскоре появилась перед ним между рдеющими языками пламени. Она больше не выглядела здоровой и красивой. Ее бока были обуглены, глаза сощурены, а рыло как-то неправдоподобно свернуто вокруг шеи. Она медленно заковыляла к нему, и так же медленно показалась человеческая фигура на ее спине. Это был, конечно же, Томми Лэйси — нагой, словно новорожденный младенец, розовый и гладкий, как поросенок, с лицом невинным и освобожденным от человеческих чувств. Его глаза стали ее глазами, он держал огромную свинью за уши и правил ею. Хрюкающие звуки доносились не из пасти животного, а из его рта. У него был голос свиньи.

Стараясь сохранять спокойствие, Рэдмен окликнул его по имени. Не «Лэйси», а «Томми». Мальчик будто не расслышал. Свинья и наездник уже приблизились, когда Рэдмен понял, почему до сих пор не упал на пол… Вокруг его шеи была обмотана толстая веревка.

Не успел он о ней подумать, как петля затянулась и тело поднялось в воздух.

Он почувствовал не боль, а неописуемый ужас — нечто гораздо большее и худшее, чем боль, поглотившая его без остатка.

Свинья не спеша подошла к его раскачивающимся ногам. Мальчик слез с нее и встал на четвереньки. Рэдмен мог видеть изгиб его позвоночника и гладкую кожу спины. И еще он увидел узловатую веревку, обвязанную вокруг талии Лэйси и свисавшую между бледных ягодиц. Ее свободный конец был распущен. Как свиной хвост.

Свинья задрала рыло, хотя ее глаза ничего не видели. Рэдмена немного утешала мысль о том, что она страдала и будет страдать до самой смерти. Затем ее пасть открылась, и она заговорила. Он не понял, как ей удавалось произносить человеческие слова, но она произнесла их. Тонким детским голосом.

— Вот удел скотов, — сказала она. — Есть и быть съеденным.

Затем свинья улыбнулась, и Рэдмен почувствовал (хотя до сих пор думал, что ничего не чувствует) первый приступ боли, когда Лэйси впился зубами в его ступню и стал взбираться вверх по телу своего спасителя, чтобы поцелуем забрать его жизнь.

Диана провела пальцами по рыжеватой двухдневной щетине на подбородке Терри.

— Мне это нравится, — сказала она — Даже там, где седина.

Ей все в нем нравилось. Во всяком случае, так она говорила.

Когда он целовал ее: «Мне это нравится».

Когда раздевал: «Мне это нравится».

Когда стягивал с нее трусики: «Мне это нравится».

Она с неподдельным энтузиазмом опустилась перед ним на колени, и ему оставалось лишь смотреть на ее качающуюся русую макушку и молить бога, чтобы никто не заглянул в гримерную. Все-таки Диана — не только актриса, но и замужняя женщина У него тоже где-то была жена. Нынешний тет-а-тет стал бы смачной темой для местных бульварных газетенок, а он хотел сохранить за собой репутацию серьезного режиссера: никаких скандалов, никаких сплетен, только искусство.

Затем все мысли об амбициях растаяли на ее языке, легко игравшем с его нервными окончаниями. Диана не имела большого актерского таланта, но в этой игре была одарена от бога Безукоризненная техника, безупречное чувство партнера; инстинкт или частые репетиции, но она знала, как подобрать верный ритм и при-, вести действие к счастливому финалу.

Когда она закончила акт, он был готов ей аплодировать.

Разумеется, все актеры, занятые в постановке «Двенадцатой ночи», знали об их связи. Звучали фривольные комментарии, когда актриса и режиссер вместе опаздывали на репетицию или когда она являлась с чересчур довольным видом, заставляя его краснеть. Он просил ее контролировать и прятать это выражение лица — «как у кошки над сметаной», — но она была плохой притворщицей. Что странно, учитывая ее профессию.

Ла Дюваль, как настойчиво просил называть ее Эдвард, не нуждалась в умении хорошо играть — она была знаменита Что с того, что она декламировала Шекспира, словно «Гайавату»: трам-та-та-там-та-там-та-там? Что с того, что она смутно разбиралась в психологии персонажей, не понимала их внутренней логики и не представляла, как адекватно передать сценический образ? Что с того, что не чувствовала поэзии, как чуяла наживу? Она — звезда, а это бизнес.

Безусловно, ее имя означало деньги. Вот почему перед входом в театр «Элизиум» красовалась афиша с трехдюймовыми буквами черным по желтому:

«Диана Дюваль — звезда сериала „Дитя любви“».

«Дитя любви». Вероятно, худшая из мыльных опер, когда-либо мелькавших на экранах телевизоров: каждый день по сорок пять минут напыщенных диалогов, сцен прощания навеки и слезоточивых встреч. В течение года у сериала были наивысшие рейтинги, а исполнители ролей воссияли звездами на фальшивом телевизионном небосклоне. И ярчайшая из них — Диана Дюваль.

Может быть, она не родилась для классических ролей, но стала кладом для кассы. В эпоху пустующих лож и партеров это важнее всего.

Кэллоуэй рассчитывал на то, что Диана в роли Виолы обеспечит его «Двенадцатой ночи» коммерческий успех, который откроет для режиссера кое-какие нужные двери в Вест-Энде. Кроме того, работа со столь восхитительной И требовательной мисс Дюваль имела и другие преимущества.

Кэллоуэй застегнул брюки и посмотрел на нее. Она ответила очаровательной улыбкой, одной из тех, что использовала в недавней сцене. Улыбка номер пять из репертуара Дианы Ла Дюваль: нечто среднее между девственной и материнской.

Он, в свою очередь, применил собственные заготовки: короткий любящий взгляд с расстояния в пять ярдов сойдет за искренний. Затем перевел глаза на часы.

— Господи! Милая, мы опаздываем.

Она облизала губы. Неужели ей в самом деле так нравится этот вкус?

— Мне нужно уложить волосы, — сказала она и посмотрела в длинное зеркало над раковиной.