Клайв Баркер - Книги крови I-II: Секс, смерть и сияние звезд

Он виновато улыбнулся. Кэллоуэй почувствовал к нему симпатию. Может быть, он выглядел несколько архаично, даже абсурдно, но его манеры покорили Терри. Личфилд не превозносил своей любви к театру, как делали многие люди его профессии, и не призывал громы и молнии на головы тех, кто работал, например, в кинематографе.

— Признаться, я немного утратил былую форму, — добавил Личфилд. — Но, с другой стороны, я уже давно не нуждаюсь в ней. Вот моя жена…

Жена Кэллоуэй очень удивился тому, что у Личфилда оказались гетеросексуальные наклонности.

— Моя жена Констанция играла здесь довольно часто и, смею сказать, с большим успехом. До войны, разумеется.

— Жаль, если театр закроют.

— Конечно. Но я боюсь, в последнем акте этой драмы никаких чудес не предвидится. Через шесть недель от «Элизиума» не останется камня на камне. Но я хочу, чтобы вы знали: за театром следят не только алчные и корыстолюбивые люди. Вы можете считать нас своими ангелами-хранителями. Мы желаем вам добра, Теренс, мы все желаем вам добра.

Это прозвучало искренне и просто. Кэллоуэя слова гостя тронули и отчасти ранили. Собственные честолюбивые амбиции показались безнадежными. Личфилд продолжил:

— Мы хотим, чтобы этот театр достойно закончил свои дни и принял достойную смерть.

— Чертовски стыдно…

— Сожалеть уже поздно. Мы никогда не предавали Диониса ради Аполлона.

— Что?

— Не продались бухгалтерам, законникам — людям вроде Хаммерсмита, чья душа, если она вообще есть, не превышает размеров моего ногтя, а цветом походит на серую вошь. Мы имеем смелость следовать своему предназначению. Мы служим поэзии и живем под звездами.

Кэллоуэй не совсем понял аллюзию, но уловил основной смысл речи и вновь почувствовал симпатию к Личфилду.

Внезапно в торжественную атмосферу их разговора из-за кулис ворвался голос Дианы:

— Терри? Это ты?

Чары рассеялись. До этого момента Кэллоуэй не замечал, что присутствие Личфилда производило на него почти гипнотическое воздействие. Точно родные руки бережно укачивали его. Теперь Личфилд отступил от края сцены и заговорщически зашептал:

— Одно последнее слово, Теренс.

— Да?

— Ваша Виола. Если разрешите высказать мое мнение — для этой роли ей не хватает каких-то особенных качеств.

Кэллоуэй промолчал.

— Я знаю, — продолжил Личфилд. — Личные чувства иногда мешают смотреть правде в глаза…

— Нет, — прервал его Кэллоуэй, — вы правы. Но она популярна.

— У нее медвежьи ухватки, Теренс…

Широкая ухмылка расползлась под полями шляпы и повисла в тени, как; улыбка Чеширского кота.

— Я пошутил, — тихо засмеялся Личфилд. — Медведи бывают очаровательны.

— Терри! Вот ты где!

Диана появилась с левой стороны сцены — как всегда, одетая пышно и безвкусно. В воздухе повеяло ссорой. Однако Личфилд уже удалялся в бутафорскую перспективу двух оград за циклорамой.

— Зашел за пиджаком, — объявил Терри.

— С кем ты разговариваешь?

Личфилд исчез — так же спокойно и бесшумно, как появился.

Диана даже не видела, как он ушел.

— С ангелом, дорогая, — сказал Кэллоуэй.

Генеральная репетиция прошла плохо, но не так, как предвидел Кэллоуэй. Неизмеримо хуже. Реплики оказались наполовину забыты, сцены перепутаны, комические эпизоды выглядели неестественными и ходульными, игра была то вялой, то тяжеловесной. Казалось, что эта «Двенадцатая ночь» длится не меньше года В середине третьего акта Кэллоуэй взглянул на часы и подумал о том, что к этому времени уже закончился бы даже «Макбет» — без купюр и с антрактами.

Он сидел в партере, обхватив ладонями низко склоненную голову, и с тоской думал о том, что же ему сделать, дабы придать своему творению сколько-нибудь приемлемый вид. Не первый раз во время работы над спектаклем он чувствовал бессилие из-за проблем с актерами. Реплики и монологи можно выучить, мизансцены отрепетировать, выходы повторять до тех пор, пока они не отпечатаются в памяти. Но плохой актер есть плохой актер. Терри мог бы стараться до Судного дня, но не сумел бы ничего поделать с медвежьим слухом Дианы Дюваль.

Она проявляла поистине акробатическую ловкость, избегая и намека на внутреннее содержание роли, уклоняясь от любой возможности расшевелить зрительный зал и игнорируя все нюансы, заложенные в характере персонажа. Она героически противостояла попыткам Кэллоуэя создать на сцене цельный и живой образ. Ее Виола была родом из мыльной оперы — еще менее живая и еще более плоская, чем бутафорские ограды в саду Оливии.

Критики должны растерзать ее.

И гораздо хуже то, что она огорчит Личфилда. К своему удивлению, Кэллоуэй не мог забыть его старомодной риторики. Он даже признавался себе, что ему стыдно подвести Личфилда, ожидавшего увидеть в новой «Двенадцатой ночи» лебединую песнь любимого «Элизиума». Это казалось Кэллоуэю неблагодарностью.

О тяжелом бремени режиссера он узнал задолго до того, как профессионально занялся этим ремеслом. Его любимый наставник из Актерского центра (которого все называли Наш Возлюбленный Учитель) с самого начала говорил ему:

— На земле нет более одинокого существа, чем режиссер. Он знает все достоинства и недостатки собственного творения — или должен знать, если хоть чего-нибудь стоит. Но он обязан хранить эту информацию при себе и улыбаться.

В то время это не казалось невыполнимым.

— Твоя главная задача не в том, чтобы добиться успеха, — говорил Возлюбленный Учитель, — а в том, чтобы не упасть в грязь лицом.

Дельный совет, как выяснилось позже. Кэллоуэй часто вспоминал своего гуру, поблескивавшего очками и улыбавшегося жестокой циничной улыбкой. Ни один человек на земле не любил театр с такой страстью, с какой любил его Возлюбленный Учитель, и никто не ставил театральные претензии так низко, как он.

Злосчастная репетиция продлилась почти до часу ночи. Потом, расстроенные неудачей, они стали расходиться по домам. Кэллоуэй не хотел проводить вечер в театральной компании: его не прельщала перспектива долгих возлияний, излияний и массажа мозга. Его мрачное настроение не рассеяли бы ни вино, ни женщины, ни песни. Он старался не смотреть на Диану и избегал ее взглядов. Замечания, что он высказал ей перед труппой, пропали даром Она играла хуже и хуже.

В фойе Кэллоуэй встретил Телльюлу. Она задумчиво смотрела в окно, хотя пожилой леди в такое время давно пора было отойти ко сну.

— Вы запрете двери? — спросил он, скорее из необходимости что-то сказать.

— Я всегда запираю их на ночь, — ответила она.

Ей было далеко за семьдесят: возраст, едва ли располагающий к переменам Кэллоуэй боялся подумать о том, как она воспримет закрытие театра Ее слабое сердце могло не выдержать известия. Разве Хаммерсмит не говорил ему, что Телльюла начала работать здесь, когда была пятнадцатилетней девочкой?