Джеймс Герберт - Святыня

Он сел и, покачав головой, попытался прогнать головокружение. От этого стало только хуже, и мир еще несколько секунд продолжал вращаться. Когда же вращение прекратилось, Фенн стал высматривать бегущую фигуру. Он находился в узкой долине, на другой стороне которой высился лес Через долину шла грунтовая дорога, исчезающая вдали за выступом. Прямо впереди, всего в двухстах ярдах, виднелся коровник, каких Фенн еще не видывал. Коровник был очень старый и, судя по состоянию, им уже давно никто не пользовался. Прямо под соломенной крышей, подпертой толстыми столбами, виднелся просвет: стены не доходили до крыши, а поднимались лишь до определенного уровня. Бревна выцвели, время оставило на них свой след, но солома на крыше была густой и только потемнела.

Фенн понял, что Нэнси там.

Он встал и подобрал сумку. Потом, сгорбившись под проливным дождем, бросился к коровнику. Ветер на дне оврага был не так силен, его шум не так громок. Фенн быстро обернулся и взглянул наверх, но церковь Святого Петра скрылась из виду — Далее башни не виднелось за ложным горизонтом. Кусты наверху склона качались туда-сюда, склоняясь, но упруго противостоя стихии.

В коровнике не было двери, а только широкий проход в середине стены, и его пополам делил столб от пола до крыши. Оттуда, где стоял Фенн, было видно, что внутри все завалено старыми бревнами, досками и какими-то ржавыми механизмами. Входить не хотелось, так как внутри было еще темнее, чем в церкви, и так же зловеще. Только слышавшиеся сквозь приглушенный шум ветра всхлипывания заставили его войти.

Фенн нашел Нэнси примостившейся за штабелем бревен у задней стены сарая, она спрятала лицо в коленях, а руками обхватила плечи. Когда он дотронулся до нее, она дернулась.

— Нэнси, это я, Джерри, — тихо проговорил он, но Нэнси не смотрела на него.

Фенн опустился рядом на колени и попытался обнять ее. Взвизгнув, как зверек, она вырвалась и прижалась к заплесневелой стене сарая.

— Ради Бога, Нэнси, успокойся. Это я. — Он нежно привлек ее к себе и стал качать. — Это я, — повторял Фенн притворно успокаивающим голосом, поскольку сам еще не совсем переборол истерику.

Потребовалось некоторое время, прежде чем он смог приподнять ее голову и заставить посмотреть на него. И выражение ее глаз испугало его так же, как то существо в церкви.

Делгард снял очки и потер уголки утомленных глаз. Ультрафиолетовый свет придавал лицу синевато-белый оттенок, холодное искусственное освещение беспощадно выделяло усталые морщины. На столе перед священником лежали выцветшие документы с истрепанными временем краями. Рядом расположился толстый, крепко переплетенный том — помощь в переводе с древнего, но бессмертного языка пергаментов. Больше не нуждаясь в особом освещении, чтобы рассматривать выцветшие письмена, Делгард выключил лампу и быстро что-то записал в блокноте. Потом положил ручку, взял очки и пальцами потер лоб. Его плечи еще больше ссутулились.

Когда священник убрал руку со лба, его глаза были безумны, полны неверия. Это не может быть правдой! Эти записи сделаны в сумасшедшем бреду терзаемым виной человеком, родившимся пятьсот лет назад.

Во рту пересохло, и Делгард бессмысленно провел языком по губам. Он чувствовал натяжение кожи и одеревенелость суставов: сказывалось напряжение последних дней. Священник повернул голову к репортеру, развалившемуся в кресле рядом, и ему представилось, как при движении кости трутся одна о другую. Фенн быстро уснул;-усталость, а возможно, и скука избавили его от ночного бдения вместе с монсеньером.

Нужно разбудить репортера и рассказать ему о прочитанном, но какое-то мгновение Делгард не мог это сделать. Он чувствовал потребность очиститься, помолиться, чтобы Всевышний укрепил его душу и направил его. И помолиться об оскверненной душе того, кто погиб много веков назад.

Священник встал, и его высокая фигура покачнулась. Ему пришлось на несколько мгновений опереться руками о стол, прежде чем он ощутил, что может выпрямиться. Комната перестала кружиться, но все равно он чувствовал слабость. Делгард отодвинул стул и прошел к двери, но прежде чем выйти, остановился и обернулся к репортеру.

— Джерри, — позвал он, но недостаточно громко.

Тот продолжал спать, да и неудивительно: его ум нашел успокоение от ужасов прошедшего дня. Когда вечером Фенн принес манускрипты, весь вид его говорил о растерянности и крайнем нервном истощении. Циник, не веривший в призраков, поверил — нет, точно знал , — что видел привидение. Ему пришлось торопливо проглотить две рюмки виски, прежде чем он пришел в себя настолько, чтобы связно рассказать обо всем.

Делгард пожалел, что отпустил Фенна в Бархэм одного, ему следовало раньше понять опасность.

После инцидента в церкви Святого Петра — инцидента, описанного Фенном во всех подробностях, словно он нуждался в объяснении всего словами — репортер нашел скрывавшуюся рядом американскую журналистку, Нэнси Шелбек. Она отказалась отправиться в больницу, где, Фенн надеялся, получила бы необходимый уход после перенесенного потрясения, а он боялся оставить ее дома одну в таком состоянии. Поэтому отвел ее к Сью Гейтс, где американка и провалилась в забытье.

Забытье. Усталость сказалась и на Фенне. Чье-то невидимое присутствие, витавшее здесь, на этих церковных землях, как паразит, вытягивало из человека психические силы. Слабость, которую он ощутил при явлении чудес, странная атмосфера, флюиды в самом воздухе — все говорило о том, что происходит какая-то реакция, возможно, переход существующей энергии в новую форму. И катализатором этой реакции, физическим и психическим, теперь Делгард был уверен, являлась Алиса Пэджетт.

Он оглянулся на выцветшие манускрипты. Ответ лежал там, написанный по-латыни, на древнем языке, знакомом священникам с момента возникновения христианской религии. Это казалось невероятным, но он уже не раз был свидетелем невероятного. Связь с временами многовековой давности таилась в этих письменах, в искаженных, причудливых каракулях, свидетельствующих об измученном, безумном человеке, написавшем эти позорные слова. И этот человек был священником, священнослужителем шестнадцатого века, который согрешил не просто против веры, но против всего рода людского.