Нана Блик - Наоми

Желание вернуться домой к Матери, отцу и двум своим дядям было огромным, наверное, самым большим когда-то испытанным мною. Я скучала, что зря говорить! Ох, Мамочка, Мамочка, какая же я была глупая! Дай мне силы всё исправить! Клянусь тебе, я больше никогда не сделаю ошибок, сотворённых мною по глупости или из наглости! Теперь, будь уверенна, я не отступлюсь от идеалов просто лишь потому, чтобы доказать, а в большей степени, наперечить тебе, глупость-то познаётся со временем, а исправляется, оказывается, годами и лишениями, знала бы – была бы умнее! Но ни познавать, ни прислушиваться я тогда не хотела, видимо, не пришло ещё моё время!

Вечер. Слабые лучи потускневшего солнца еле-еле пробивались сквозь дружную хвою обильных сосновых веток, не давая ни малейшей возможности наглой и смелой травке расти под ногами. Странное место, где слабый сжат руками сильного, где умные мысли соседствуют с бредом, где радость сменяется гневом, а реальность намного хуже, чем чьё-то неведение, но именно эту среду я и выбрала себе сама, желая, чтобы она постоянно присутствовала в моей девичьей жизни.

Настало утро первого рабочего дня. Я, полная сил и надежд на своё светлое будущее, приступила к выполнению своих служебных обязанностей. С первых минут моего рабочего времени буквально уже на первой ступени карьерной лестницы для меня не стали делать поблажек. В основном, мне доставались тяжёлые пациенты, для которых характерно было раздвоение личности и часто вообще неподдающаяся лечению наследственная форма шизофрении. Сильные, здоровые телом, но слабые душой и рассудком окружали меня, заставляя всерьёз задуматься о таком понятии как относительность, словно обделённые в одном были чрезмерно наделены или, лучше сказать, одарены другим компонентом. Самым же удивительным и неподдающимся объяснению было то, что не все они были буйными и агрессивными неадекватами: одна прилично рисовала углём, другой писал стихи и поэмы, а третий, особенно мне полюбившийся, мог часами говорить о высоком, не давая возможности вставить в разговор даже короткое слово. Художники, поэты, астрономы, политики и другие деятели искусств – все как один сходили с его импровизированной киноленты, раскрывая мне мир и тайные уголки бытия. На первый взгляд, казалось бы, нормальный человек, он абсолютно не терпел любого телесного прикосновения, никакого контакта, даже сквозь перчатки и толстые варежки. Это был его мир и его оболочка, прикасаться к которой он не позволял никому, даже мне.

Итак, моего нового друга звали Кристофер. Молодой темнокожий мужчина сорока лет уже как второй год находился в безрадостных стенах этой клиники после того, как его старшая дочь отказалась от него не в силах больше терпеть выходки некогда любимого и дорогого отца. Награждённый от рождения тремором Холмса, который вдобавок усилился ещё после аварии, унёсшей жизнь его жены и младшей дочери, Кристофер был просто убит горем, что, в конечном счёте, и побудило психику устоявшегося мужчины расколоться буквально на два эпизода: до и после злополучного дня. Иногда он мог как ни в чём не бывало спокойно ходить днями по корпусу, мило беседуя и улыбаясь каждому из персонала, а иногда, когда призраки прошлого настигали его в закоулках больничных апартаментов, Кристофер просто забивался в угол и оглашал клинику стонами и дикими воплями. Мне ещё ни к кому не приходилось так долго искать нужный подход, да если честно, то не я его и нашла. Просто серьёзно вымотавшись с Кристофером и не получив требуемого врачами от меня результата, я забилась в тёмный угол тыльной стороны здания, чтобы вволю нарыдаться и сбросить эмоции. Когда мои страдания уже подходили к кульминационной отметке, я услышала спокойную реплику, произнесённую в мой адрес: «Кожа вокруг глаз слишком чувствительна, чтобы её баловать таким количеством соли!». Я подняла свои заплаканные и опухшие веки и сквозь мутные солевые капли на склеенных от смеси туши и слёз ресничках разглядела стоящего неподалёку улыбающегося во весь рот Кристофера, который осторожно протягивал мне сорванную полевую ромашку.

– Вы думаете, что отвар из ромашек исправить моё настоящее положение, – я протянула руку в его сторону в попытке забрать цветок из его дрожащих уже не только из-за тремора рук.

– Думаю, что нет, но я готов целыми днями рвать их для вас уже потому, что эти цветы заставляют вас улыбаться, – Кристофер осторожно протянул мне ромашку, и я, не касаясь его руки, осторожно выхватила цветок. Это и был наш с Кристофером первый разговор по душам, который и положил начало для более тесного общения и обоюдного друг к другу доверия.

Я со временем, но всё-таки смогла добиться его искреннего расположения и научилась ухаживать за ним так же, как и за другими своими пациентами. И наконец-то мой Кристофер хоть и побритый наголо, но всё же приобрёл довольно опрятный и ухоженный вид, и мне даже разрешили ежедневно прогуливаться с ним по прилегающей территории, рассекая каменные дорожки поросшей мхом психиатрической больницы. Трудно себе даже представить, сколько же нового я узнала от Кристофера, но ещё труднее было поверить в то, что он тоже учился у меня, и эти навыки были важнее, потому что учили его самому главному – умению жить среди людей, умению доверять и не отказываться от помощи, какой бы она ни была. Жаль, что не все люди готовы к искренней помощи и самоотдаче, но это я поняла уже гораздо позднее.

Однажды в одну такую прогулку Кристофер вёл себя более чем странно: всё время молчал и тихо перебирал пальцами, а на мои вопросы лишь односложно кивал головой, но когда мы уже достаточно удалились от здания, он внезапно затащил меня в колючие кусты какого-то хвойника и плотно зажал рот. Я так испугалась, думая, что сейчас Кристофер набросится на меня и будет насиловать, не заметив даже такого важного факта, что он сам ко мне прикоснулся своей голой рукой, хотя боялся этого больше всего на свете.

– Милая Элис, прошу тебя, попытайся сейчас не кричать! Здесь что-то творится. Вчера моего соседа по комнате, который, как ты сама знаешь, шёл на поправку, почему-то увезли в реанимацию, а потом я слышал крики, но большего всего меня поразило то, что ночью его перевели в закрытую палату для буйных, а весь путь перемещения его до палаты украсила ленточка крови. – Кристофер отпустил меня, но руку по-прежнему держал у моего рта, – Элис, с ним накануне всё было отлично, он выздоровел, его должны были выписать, а тут такое странное дело.

Я аккуратно дотронулась до руки и наконец-то убрала её от своего рта. Его спокойная на это реакция дала мне возможность и в дальнейшем не выпускать его дрожащую теперь уже от испуга руку из своей надёжной и крепкой.