Нана Блик - Наоми

– Нет, – мальчик остановился и повернулся ко мне, давая мне нешуточную надежду, – это мы просто так развлекаемся!

Животный крик вырвался из меня. Он платил мне той же монетой. Я никогда не задумывался о том, что я могу оказаться на месте других: тех, кого я обижал, обманывал, притеснял, издевался. Абсолютно не ценя чужую жизнь, а тем более жизнь животного, я сам превращался в него, живя лишь инстинктами, но даже в животном помимо инстинктов могут проснуться и чувства, которые-то и одаривают его человечностью. В моём же случае, стадия животного промелькнула на улице моей жизни слишком быстро, обращая меня не в человека, а в живое чудовище, способное ради своей прихоти сметать всё на своём пути. Хорошо, что жизнь и судьба сами наказывают таких вот, как я.

Я закрыл глаза, и тихий морозный поток воздуха обдал моё разгорячённое лицо и тело, освобождая наконец-то от суетливых вскормленных мною пороков. Впервые за свои сорок лет я ощутил то, что чувствуют многие, но не все – свободу и лёгкость. Настоящее дыхание ветра снизошло на меня только в минуту моей истинной смерти. И я был этому рад. Больше не было слов, не было зависти, не было разврата и денег, лишь тишина и покой. Именно этого я и лишил себя сам, создавая искусственную оболочку спокойствия. Ничто не проходит бесследно, каждая обида возвращается, горе, принесённое тобой в чужой дом, удвоится для тебя. Возможно, не сейчас и не здесь, но это произойдёт непременно, и хорошо бы вам помнить об этом, тогда, возможно, демонам и незачем было бы являться в человеческий мир.

Вечернее солнце и последний лучик заката говорили не только о кончине этого дня, но и о смерти чудовища, вскормленного людьми с их непреодолимой жаждой красивой жизни. Выходит, мы получаем то, за что сами же платим, так может надо меньше посещать магазины порока, возможно, и жизнь от этого изменится в лучшую сторону. Кто-то подумает, что не намного и изменится, но всё же изменится, а если рассматривать жизнь как поток, то всякая положительная динамика есть единица прогресса. Так изменим жизнь в лучшую сторону, только вот начинать всем придётся с себя и сейчас, а не со следующего понедельника!

Оставив мистера Шелдона с группой товарищей на дне глубокого ущелья в горах, душа Наоми или, точнее сказать, то, что от неё осталось, свободно парила в кашеобразных слоях междудверного воздуха, не особо желая вернуться назад. Здесь она была свободна от всего: от желаний, пороков, чужого влияния и своего нового предназначения. Здесь она могла часами летать, и никто не мог вернуть её в злополучную красную комнату. Это было своего рода спасение от тягот и мук выбранной ею же жизни. Кому будет нужен монстр, в которого она превратилась? Маме? Семье? Да они будут меня презирать уже за то, что, не совладав с собственным эго, я позволила себе превратиться в существо, которое сейчас лежало без движения на полу в красной комнате, ожидая возврата из долгого плавания своей грешной души. Я как птица летала по заполненному грязными тучами грозовому небу, иногда подглядывая за миром живых. Толпы людей, суетливо пробегающих по узеньким улочкам города, или нескончаемые пробки на больших автомобильных дорогах теперь казались мне пустяком, пустыми бренными забавами странного человеческого бытия. Ничего не заостряло и не привлекало моего расслабленного внимания. Ни о чём не думающая и ничего не желающая, я пролетала мимо десятка городов, не останавливаясь нигде. Я сменяла фоновые картинки так быстро, что даже не всегда их чётко различала и разграничивала. И так обстояли мои дела до тех пор, пока я неожиданно не увидела ту, перед кем была виновата, ту, чьи ожидания я никогда не оправдывала.

Мама одиноко посиживала на огромном гладком валуне посредине какого-то озера. Её настоящий землисто-зелёный оттенок кожи был ещё темнее, наполняясь безжизненностью. Карие огромные глаза были опущены вниз, всматриваясь в тихие потоки кристально чистой воды. Внезапно образовавшиеся на водной глади плывущие круги, как ножом ранили мою и без того мёртвую душу. Она тихо плакала. Моя Мама, Лилиан, которая веками боролась сама с собой и со злом, которое частенько ей докучало, никогда раньше не плакала, по крайней мере, так или по этой причине. Её спущенные и касающиеся воды крылья, её костлявая спина и мускулистые жилистые руки были опущены и немного сжаты, показывая всем своим видом, что она проиграла. Могущественная везде и со всеми, она была беззащитна и беспомощна рядом со мной. Ах, Мама, любовь делает нас такими ранимыми, позволяя тем, кого мы так беззаботно любим, вытирать о нас ноги.

Мама долго сидела без движения, лишь одной рукой теребя медальон, подаренный девочкой Стейси. Плетёный шарик с вкраплениями красных, синих, зелёных драгоценных металлов всегда болтался на её шее. Я лишь к годам десяти удосужилась вообще рассмотреть этот медальон поближе. Теперь-то я понимаю всю его значимость. Женщина, державшая на руках младенца, была своего рода символом для Мамы, которая и не смела даже мечтать о моём появлении. Стейси, которая в Маме души не чаяла, всегда противопоставлялась мне как пример. Добрая, сильная, солнечная и смертная девочка не могла быть лучше меня – так я считала всю свою прежнюю жизнь, в чём каюсь и корю себя сейчас. Сейчас, когда все эти люди и их жизни прошли мимо моих глаз, когда я прочувствовала каждого: хорошего и плохого, доброго и злого, корыстного и бескорыстного, я уже точно заявляю всем и каждому, что я заблуждалась. Человеческая душа способна на всё, иногда это всё выливается во что-то плохое, а иногда люди при помощи своих внутренних сил совершают воистину потрясающие ум, логику и здравый смысл поступки, которые по душевным своим составляющим абсолютно бесценны.

Впервые за свою жизнь я захотела обнять свою Маму, я хотела вытереть все её кровавые слезиночки, которые в данном случае были огрехами обиды и боли, а не шансом на чьё-то спасение. Я бы положила свою голову ей на колени и просто слушала её голос, когда она своею рукой водила бы по моим рыжим частенько перепутанным локонам. Мне так много хотелось бы ей рассказать, так многим хотелось бы с ней поделиться, но я не могла. Единственный раз, когда мне хотелось крикнуть ей: «Я люблю тебя», вырвался из моих уст простым беззвучным мычанием. Стены непролитых слёз стояли в моих изумрудных глазах, но лишь тишина и тревога были сейчас моими попутчиками. Я задрожала, но внезапный резкий порыв воздуха не позволил мне окончательно усомниться в себе.