Александр Пелевин - Здесь живу только я

«Набранный вами номер не существует» — ответил ему неприятный женский голос. Затем он повторил то же самое по-английски.

Петру стало тошно. Он ощутил в области желудка тяжелую пустоту.

Пришла идея.

Он набрал номер Сонечки: её можно было упрекнуть в чем угодно, но она всегда отвечала на его звонки.

— Алло, — донесся из трубки её ровный и спокойный голос.

— Привет. Слушай, у меня тут небольшая проблема…

— Удивительно, с чего бы это, — съязвила Сонечка.

— Не смешно. Все действительно очень плохо. Мне нужно кое-что узнать. Прямо сейчас.

— Что именно?

— Ты помнишь мой день рождения? Прости, я устроил там страшный скандал, я дурак и виноват, но…

— Ничего страшного. Бывает. Что у тебя случилось?

— Потом расскажу. А сейчас скажи, пожалуйста: был ли на моем дне рождения кто-нибудь кроме меня, тебя и твоего друга?

— Ничего не понимаю. Это очень странный вопрос.

— Почему странный? Это важно. Скажи, пожалуйста, — его голос задрожал от нетерпения.

— Кроме тебя, меня и моего друга?

— Да. Пожалуйста, скажи. Высокий парень. Брюнет. В костюме.

— Если честно, я не помню.

— Этого не может быть. Это было не так давно. Ты должна вспомнить!

— Я была слишком пьяна. Прости, пожалуйста, я тоже неправильно повела себя в тот день.

— Это неважно. Пожалуйста, вспомни. Умоляю тебя. Вспомни. Прошу.

Сонечка помолчала несколько секунд.

— Прости, пожалуйста. Я действительно не могу вспомнить. Этот день прошел для меня как в тумане. Не обижайся, но это правда. Я не помню. Я слишком много выпила.

— Ладно, — в его голосе зазвучала злость, — Черт с ним. Не страшно.

— Извини, что не помогла тебе. Я очень хочу спать. А еще я до сих пор иногда о тебе думаю.

— Я тоже, — почти шепотом ответил Петр. — Иногда.

— Удачи тебе. Пока.

— Пока.

Она бросила трубку первой.

Некоторое время он смотрел на экран телефона, а затем снова набрал Германа.

На этот раз послышались длинные гудки.

Через несколько секунд он услышал его голос:

— Алло. Наконец-то ты вышел на связь. Я звонил, но ты был недоступен. Я очень беспокоился. Слушай, я…

— Я тоже очень беспокоился, — перебил его Петр, — Ты не представляешь, что со мной было. Мне очень плохо. Со мной случилось кое-что ужасное. Как ты?

— Со мной тоже.

— Я убил человека.

— Я тоже.

— А еще мне сказали, что тебя не существует.

— Сегодня я и сам сомневаюсь в этом. Что мы будем делать?

— Не знаю. Нам надо куда-то уехать. Где ты сейчас?

— В грузовике. Еду в город со съемок. Это было очень страшно. Там происходили ужасные вещи, но мне никто не верит. Никто ничего не знает.

— Давай встретимся в одиннадцать вечера на Московском вокзале.

— Хорошо. Я там буду.

— Хорошо.

Глава девятая.

И когда не осталось в Ленинграде ни одного белого, когда все захватчики были раздавлены, когда все чужое было изгнано прочь, Ленин остановился посреди опустошенного города, сел на земле и горько заплакал.

Вышли тогда все, кто выжил, на улицу — посмотреть, как плачет Ильич. "Где это видано, чтобы Ленин плакал?" — перешептывались они. Никто раньше такого не видел. Сбежались все окрестные звери, слетелись все птицы, столпились они вокруг Ильича и стали наблюдать; даже рыбы вынырнули из Невы, даже солнце выглянуло из-за туч.

А Ленин все плакал. И там, где падали его слезы, из земли поднимались старые здания Ленинграда, разрушенные во время блокады и бомбежек. Вставали они, целые и невредимые, такие же, как и до войны; и тут же зеленели деревья, вновь журчала вода из разбитых фонтанов, тянулись навстречу синему небу высокие древние башни.

Встал Ильич и пошел по городу, и под его слезами вырастал Ленинград.

Упадет его слеза на разбитые рельсы — и вырастет красный трамвай, снова пойдет он, звеня колокольчиком, по извилистым улицам. А иногда слезы, не долетая до земли, превращались в дирижабли и плыли в воздухе, по-кошачьи улыбаясь.

Так заново рождался Ленинград, прорастая, подобно весеннему цветку, через руины, через пыль и ржавчину, через разбитые каркасы уродливых стеклянных коробок, построенных белыми на месте старинных домов. Вновь засверкали на солнце колонны, растянулись изящные арки, причудливо выгнулись башенки, проткнули пузатое небо золоченые шпили.

А когда упала в Неву одна из слезинок, поднялся из воды крейсер "Аврора". Насквозь проржавевший, затянутый тиной, он всплыл на поверхность, скрипя и покачиваясь; и вышел на палубу мертвый краснофлотец в истлевшем черном бушлате. Вытянулся он в полный рост, приставил к виску непослушную мертвую руку и поприветствовал Ленина. Замолкли тогда все звери и птицы, и даже ветер замолк, и вода перестала плескаться о гранитный берег. "Я здесь!" — крикнул Ильичу краснофлотец, и на костяном лице его сияла вечная улыбка "Веселого Роджера". Прошел он строевым шагом к огромному артиллерийскому орудию, установленному на носу, придвинул к нему старинный стул с изогнутыми ножками и сел. Под затвор пушки было вмонтировано пианино: краснофлотец откинул крышку и с силой втопил пальцы в пожелтевшие клавиши. Громко загудел ствол, и орудие монотонно запело тяжелым органным звуком; то был "Интернационал". Весь Ленинград услышал его, и тотчас поднялись из земли мертвые красноармейцы в пыльных, оборванных шинелях. Все они были убиты, когда пал Ленинград, но закоченевшие пальцы их, мертвой хваткой сжимающие винтовки, не разжались за все это время; и теперь красноармейцы встали из-под земли, костлявые, древние, встали и двинулись маршем по Невскому проспекту. "Мы здесь!" — крикнули они Ленину стройным хором. Улыбнулся им Ленин.

И взлетели с полей разбитые самолеты, встали на рельсы пущенные под откос бронепоезда, всплыли затонувшие субмарины, и все моряки, солдаты и летчики крикнули Ильичу: "Мы здесь!"

Даже в глубинах метро, где много лет назад спрятались ленинградцы, было слышно, как звенят, ударяясь о землю, слезы, как вновь начинает говорить оживший город. Удивились они, рыбоглазые, подняли головы вверх, но не увидели ничего, кроме сырых темных сводов. Поднялся среди них неразборчивый шепот, и стали они — медленно-медленно, робко, по одному — подниматься к выходу из метро и заглядывать в узкую щель, из которой по их огромным глазам больно бил солнечный свет.

Только один из них с силой отодвинул тяжелую дверь и шагнул наружу. Зажмурился, стиснул зубы от нестерпимой боли, когда моментально ссохлась на солнце его чешуя. Он попытался вспомнить человеческий язык, но в голове вертелась только одна фраза. И он прошептал раскаленными губами: "Я здесь!"

И ему улыбнулся Ленин.

***

Смородин открыл глаза.

«Опять задремал. Теперь и в автобусе. Когда же я перестану засыпать в неподходящих местах?» — подумал он.