Стефан Грабинский - Избранные произведения в 2 томах. Том 1. Саламандра

Мы упоминали, что культ дьявола — тенденция религиозная, а не магическая. В «Саламандре», выдержанной в канонах вполне классических, представлена диффузия этих тенденций. В описании шабаша, очень красивом и пышном, в духе барок-ко, чувствуется безусловное католическое влияние. Великолепный и трагичный дьявол, конечно, мэтр этого мира, но печать отверженности не стирается с чела его. В пространстве романа идет беспощадная борьба огня инфернального и огня небесного, воплощенных в саламандре Каме и «белом маге» Анджее Вируше. В эту борьбу вовлечены «простые люди» — Ежи и его невеста Хелена. Последняя, правда, не так уж проста, в отличие от Камы она являет образ чистой и светлой женственности. Обычная ситуация, шестой аркан таро, молодой человек меж двух женщин: одна — зловещая обольстительница, другая — холодная гордая дева, одна покоряет, другую надо покорить. «Саламандра» повторяет в известном смысле схему «Золотого горшка» Гофмана, только Анджей Вируш значительно уступает архивариусу Линдхорсту, а Ежи — студенту Ансельму. Ежи — тип вполне современный — не может сопротивляться эротической аттракции Камы и безвольно плывет в чувственный парадиз, теряя в результате невесту и способствуя гибели своего «магического помощника». Это недурная иллюстрация нынешнего положения дел: мужчина утратил магическую силу, т. е. натуральную, независимую активность своего бытия. Мужское желание должно создавать свой объект, а не отдаваться приманкам, сколь бы привлекательны они ни были. Никакая эрудиция, никакое «тайное знание» не заменит утраченной силы, делающей мужчину мужчиной, а неофита магом. Лучшее подтверждение сему — инволюция образа Фауста, от великого героя легенд XV века до… Адриана Леверкюна.

Поговорим о «Тени Бафомета», где эпизодически присутствует поэт Вжесьмян. Он, правда, появляется ближе к концу как единомышленник или даже учитель главного героя — мистически настроенного литератора Помяна. Повесть представляет серьезный интерес, ибо в ней описан решительный конфликт между религиозным и магическим пониманием жизни. В данном случае можно не объяснять имя «Бафомет», поскольку автор никак не касается сложной теологумены этого понятия. После процесса над тамплиерами Бафометом стали просто называть дьявола в его козлоподобном варианте. В демонологии Бафомет обозначает демона из ближайшего окружения Люцифера.

Здесь надо все же сказать несколько слов о сложном целом, именуемом в просторечии «нечистой силой». Для христианских проповедников, которые повсюду ищут врага и рыкающего зверя, все едино: русалки или гномы, бесы или черти, дьявол или сатана. Не вдаваясь в подробную классификацию этих сущностей, необходимо отметить: бесы (домовые, ларвы, аспиолы) живут на условной границе «нашего» и «того» мира и могут входить с людьми в чувствительный или нечувствительный контакт. Черти (точнее, гоблины) помимо этого могут заключать с людьми разные пакты и соглашения; дьяволы (демоны), как правило, непосредственно с человеком не общаются. Поэтому Грабинский и говорит о «тени Бафомета».

Что, собственно, происходит в повести? Перерастание психологического конфликта в религиозно-магический, пролонгация земного конфликта в сфере потусторонней. Беспощадная вражда позитивиста Прадеры и мистика Помяна уходит в туман мифического прошлого. Это отвечает принятой в традиционной метафизике теории распада первоначальных единств, которая хорошо изложена в «Теософских фрагментах» Якоба Бёме: за разделением андрогина последовал распад еще относительно гармоничных мужчин и женщин на множество враждебных психофизических типов. Диссонанс между практиком и мечтателем, позитивистом и мистиком, санкционированный христианством («царство Мое не от мира сего»), до крайности обострился в буржуазную эпоху. Этот диссонанс, так сказать, крестообразен: горизонталь манифестированного «мира сего» и вертикаль инфернально-небесная врезаются друг в друга непрерывно и непримиримо.

Итак, «земной конфликт» разрешается в пользу Помяна неожиданно быстро: накануне дуэли Прадеру настигает загадочная и насильственная смерть. Но это лишь начало конфликта более жестокого и совершенно неразрешимого. Помян интерпретировал казус следующим образом: некие высшие и справедливые силы из «метафизической приязни» устранили его недруга Прадеру — одного из адептов пагубного прагматизма, ведущего человечество к «духовному хамству» и «растучневшему сибаритству». Это вполне религиозная точка зрения: Помян верит в провидение и небесную справедливость, стало быть, верит в разумное устройство мироздания. Однако первый диссонантный аккорд, который впоследствии превратится в песенку о двух мотивах Павелека Хромоножки, уже начинает давать о себе знать: когда Помян еще только направляется к месту дуэли, он встречает человека в белом пикейном жилете и покупает пунцовую розу. Невинная белизна и пунцовость, повторяясь несколько раз в событийной последовательности, сольются наконец зловещим унисоном. Два мотива, две контрапунктические линии медленно и неотвратимо раздваивают жизнь Помяна. И здесь разыгрывается главное противоречие религии и магии. Согласно христианской теологии, мир сотворен по законам небесной гаммы и предустановленной гармонии, которая отражается в человеческом сознании априорными понятиями иерархии и справедливости. Но чистая гармония невозможна в материальном мире, ибо в игру вмешивается диссонанс, тритон — «музыкальный дьявол», или «хромая квинта». Недоразумение, дефект, враг, даже чудовищный враг, но ни в коем случае не творец контр-гаммы, не равноценная Богу ипостась. Поэтому для человека религиозного этот сотворенный мир первичен и является в каком-то смысле «органным пунктом». Нижнее, призрачное, потустороннее царство дьявола есть обитель галлюцинаций и теней. И повесть поначалу оправдывает свое название: когда Помян посещает лоджию — место загадочного убийства, — «странный субъект», встреченный на винтовой лестнице, «распадается на мглистые клочья». Все это пока не выходит за пределы галлюциноза, и зловещий мотив кажется резонирующим отзвуком. Однако диссонанс набирает силу: ужасное видение в зеркале, психологическое отклонение в сторону прагматического полюса Прадеры и, наконец, появление «сестры Вероники» весомо и повелительно врезаются в жизнь Помяна. Тревожно нарушаются константы бытия: пространство и время более не поддаются ориентации, вещи, факты и события переплетаются если и не хаотически, то отнюдь не по законам предустановленной гармонии. Здесь любопытно следующее: как и в качестве кого функционирует Помян во «вставной новелле» о Павелеке Хромоножке, выдержанной, кстати сказать, в стиле «католического дьяволизма» Марселя Швоба и Жоржа Роденбаха. Из его смутных воспоминаний ничего вывести нельзя. Непонятно даже, помнит ли он монахиню Веронику и ее алтарь, воздвигнутый в его доме, вероятно, дьявольским соизволением. Вряд ли он обратился в Павелека Хромоножку, который весьма напоминает «странного субъекта» на винтовой лестнице, или в ксендза Дезидерия. Вероятно, он просто один из свидетелей довольно-таки «средневековых» событий, разыгравшихся под солнцем сатаны, в тени Бафомета. Следовательно, с точки зрения логики либо религии все это — галлюцинация, кошмарный сон, порожденный метанойей, дьявольским искусом. Но подобное объяснение схематично и, по сути, не объясняет ничего. Гораздо разумнее признать следующее: при раздвоении личности каждая из двух составляющих обретает либо независимость, либо очень сложную зависимость от другой.