Евгений Шатько - Пятеро на леднике

— Где у тебя болит?

И дотронулся ладонью до головы. Мараленок вздрогнул, но маленькая рука легко погладила лоб, потрогала уши… Мараленок вздохнул, прикрыл глаза — это снова напомнило мать.

Мальчик присел рядом на корточки. Лицо у него было круглое как солнце. Черные волосы над лбом торчали хохолком.

— Давай дружить, — предложил мальчик и потрогал мараленка правой рукой за копыто. — Меня прозвали Совой. А тебя зовут Отъемыш. Понял? Отъемыш, потому что тебя отняли от мамки. Я буду тебе вместо мамки. Пойдем во двор, и не бойся никого.

Во дворе было шумно. Белый петух важно расхаживал по забору и, как генерал, приказывал всем идти за ним. А куры, не обращая на него внимания, зарывались в землю на солнцепеке. Наискосок через двор, брезгливо поджимая лапы, прошел кот Ефим.

В углу двора стоял маленький деревянный домик с круглой дверцей. Мараленок побежал к нему, и вдруг из круглой дверцы выскочило что-то лохматое, как тулуп, пахнущее унтами, и бросилось на Отъемыша с сиплым лаем. Сова прикрикнул на него, и существо тотчас повалилось на спину, выставив живот с застрявшими в шерсти соломинками.

— Не бойся его, — сказал Сова Отъемышу. — Это наш Кузя.

Так начал Отъемыш жить в доме мараловода, у которого был сын Володя по прозвищу Сова. Всего здесь в долине, на берегу речки, стояло пять-шесть домиков. Мимо поселка шла вдоль долины ровная дорога, и по ней время от времени пробегали машины. За дорогой на склоне хребта тянулась черная изгородь питомника.

Сова часто брал Отъемыша с собой в лес. Когда они выходили за калитку, Кузя, повизгивая от зависти, подбегал к забору, вставал на задние лапы и просительно смотрел им вслед. Однажды Сова взял и Кузю с собой в лес. Кузя так высоко начал прыгать от радости, что даже больно шлепнулся о землю.

Ночевал Отъемыш в сарае, рядом с коровой. Корова относилась к нему как к теленку. Вылизывала его, а когда он долго не приходил вечером, ждала его и мычала.

Прошло лето, и к началу зимы Отъемыш вырос, стал высоким, почти как взрослые маралы, но казался выше, потому что ноги у него еще были тонкие, а голова маленькая.

Стоя в сарае рядом с коровой, он терся головой о доски — чесалось там, где прорастали рога. Теперь он никого не пугался, наоборот, вся живность во дворе боялась его. Иногда, играя, он бросался на Кузю и загонял его в будку. Наклонив голову, стоял перед круглой дырой и притворно злобно бил землю копытом. Кузька визгливо лаял из будки и вдруг выскакивал и прыгал на Отъемыша сбоку.

Как-то утром Отъемыш увидел, что земля вокруг стала белой. Он удивился и понесся вокруг дома, отбрасывая копытами искристые комки, и вдруг остановился, втягивая пугающий речной запах снега. В это белое утро Сова подозвал Отъемыша к себе, положил руку ему на шею и повел вверх, к питомнику. Они перешли скользкое, обледенелое шоссе и подошли к широкой калитке изгороди. По ту сторону калитки стоял узкоплечий парень в собачьих унтах. Отъемыш узнал его, захрапел и попятился. Но Сова придержал его за шею.

— Иди… ты уже большой. Теперь будешь жить здесь, — сказал Сова нарочито равнодушно и отворил калитку.

Отъемыш скосил глаза, ждал других слов.

— Иди, иди, — сказал Сова, надвинул шапку на глаза и засопел. — Я к тебе еще приду.

Отъемыш зашел в калитку и оглянулся опять.

— Иди, я приду к тебе, — повторил мальчик.

Узкоплечий парень улыбнулся Отъемышу и робко положил тяжелую ладонь ему на шею. Отъемыш вздрогнул и, вскинувшись на дыбы, рванулся к шоссе. Но Сова уходил, оставляя маленькие голубые следы в пушистом снегу. И тогда Отъемыш вскрикнул и побежал вдоль изгороди, задевая боком за срезы сучков и стараясь просунуть голову между бревнами.

За шоссе мальчик оглянулся и помахал рукой.

Прошла зима, морозная, снежная, глухая… Отъемыш жил точно погруженный в сон. Ему мерещились сверкающие глаза и руки мальчика, солнечный двор, Кузя, вздохи коровы… Вспоминалось, как однажды росистым утром Сова позвал его и они пошли к реке. На той стороне дорога пошла между овсами. Он вбежал в овсяное поле и стал хватать сладкие молочные колоски. Солнце прорывалось из-за изумрудно-черного леса дымчатыми лучами.

Сова тогда крикнул:

— Нельзя! Иди сюда!

Отъемыш рванул пучок колосьев с корнем и подбежал к мальчику. Тот обхватил его за шею, прижал голову к своей груди и оборвал колоски у самых губ.

Пришла зима, и Отъемыша отделили в стадо перворожек, самых молодых и гордых маралов. Они носили над головами легкий кустарник мягких бархатных рогов.

Маралухи уже давно держались отдельно, и около них, пошатываясь, ходили новые маралята.

Прошли весенние дожди, салатной зеленью покрылась долина. Отъемышу исполнился год. И вот настали дни, знойные, томительные, когда бывалые рогачи стали беспокоиться. Они не стояли в задумчивости, как раньше, носились по ограде, всхрапывали и косились на бревенчатый дом внизу питомника и все больше теснились в дальний угол.

Утром из-под навеса около домика выехали верховые. С выкриками, нахлестывая лошадей, они поскакали вверх, к сбившимся и всхрапывающим рогачам. Между всадниками Отъемыш увидел узкоплечего. Он сидел на белой длиннохвостой лошаденке и кричал, взмахивая руками:

— Э-эй… Э-гей!

Рогачи, налегая друг на друга, ринулись с места и понеслись вдоль изгороди. Узкоплечий парень, привстав в стременах, помчался рядом и вдруг закричал так дико, что несколько крайних оленей метнулись в сторону. Их тотчас зажали лошадьми с боков, сзади и погнали вниз. Среди четырех этих рогачей оказался и Отъемыш. Впереди, внизу, куда они неслись, обезумев от непонятной тревоги, были раскрыты ворота под навесом. К воротам вел сужающийся коридор из бревен. Отъемыш кинулся в сторону, толкнул грудью лошадь, она ударилась об изгородь, а всадник выругался. Отъемыш выскочил из коридора. Остальные мчались дальше под навес. Первый из рогачей вбежал под навес, и тяжелая дверь захлопнулась за ним. Там загремели копыта и раздался визгливый крик — крик боли и утраты.

Парень в собачьих унтах опять погнался за Отъемышем, чтобы втолкнуть его в коридор и дальше — под навес, где маралам срезали рога.

И тогда Отъемыш помчался прямо на изгородь, так же как год назад.

Тогда он не знал об изгороди, сейчас знал, но летел на нее изо всех сил. Разорвав грудью заросли елок, в двух метрах от тяжелых бревен он вскинул вверх свое тело, поджал ноги, вытянулся и перелетел на ту сторону.

Никогда Отъемыш не был в этих местах, никогда не видел разноцветных трав и камней вверх по ручью, никогда не рвался так ветер в ноздри! Вдруг кусты расступились, и он вознесся на гребень хребта. Перед ним синела невиданная тайга, хребты, десятки хребтов. Плыли облака, плыли тени от облаков по волнам лесов. На краю голубой земли стояли розовые горы, совсем иные, точно другая страна. Холодным ветром горных рек веяло из синего простора. Отъемыш бросился ему навстречу. Он скользил вниз по травянистой крутизне, разрывал ветки, прыгал через осыпи и наконец остановился в зарослях красной смородины. Он отдышался и губами потянул к себе поспевающие гроздья розовых ягод. И вдруг за поваленным стволом увидел что-то черное, неподвижное, но живое, почуял запах свалявшейся шерсти. Отъемыш вытянулся, замер с ожерельем ягод на губах. Черный зверь повернул тяжелую треугольную голову и тихо пошел вдоль ствола. Был он похож на Кузьку, такой же лохматый, только гораздо больше. Он не визжал, не лаял, только сердито сопел, и вдруг встал на задние лапы и стал перелезать через ствол, как человек. Отъемыш вскрикнул от страха и ринулся прочь. Скоро он попал в долину, заросшую высокими белыми болотными цветами. Здесь было жарко и сыро, ноги вязли. Отъемыш нашел мшистый пригорок под разлапистой елью, прилег и задремал. Ему приснились Сова, двор, корова, но Кузька, незнакомый, черный, вдруг полез через ствол, и Отъемыш в страхе проснулся. Вечерело, тянуло сыростью. Печально пересвистывались в скалах бурундуки, точно предупреждали друг друга: «Смотри, смотри… Не идет ли кто? Ой, кто-то идет… Смотри, смотри!»