Михаил Харитонов - Золото твоих глаз, небо её кудрей

В Институт она вернулась поздно вечером. Все сложные чувства до голой физиологии: она замёрзла и устала. Хотелось спать. Одной. В тёплой постели. В безопасности.

Шушара сбегала в душ, смыла с себя кровь и грязь. Потом долго стояла под струями горячей воды, ни о чём не думая. Вернулась, прошлась по телу феном, включила плитку на полную. И легла, укуталась в самое тёплое одеяло, которое только смогла найти.

Она не посмотрела, что там отросло у носа в горшке.

Этого она не сделала совершенно зря.

1 января 312 года о. Х. Ближе к вечеру.

Страна Дураков, междоменная территория. Законсервированная военная база «Graublaulichtung».

Сurrent mood: depressed/подавленное

Сurrent music: REM — Everybody Hurts

Буратина лежал — точнее, полусидел — в воспитательной комнате и пырился на свои потроха.

Ну нет, не то чтобы они вот прямо вываливались из него. Как обычно вываливаются внутренности — сизым таким клубком. Зачем такие ужасы. Просто — в открытой ране их было видно. Деревяшкин гадал по ним, сколько ему жить осталось.

Пока что по всему выходило, что время ещё есть. Крупные сосуды не задело. Кровь сочилась, скапливаясь в брюшной полости, но медленно. Из раны пахло, конечно. Но не слишком сильно — так, слегка тащило кисленьким. Даже дерьмом не воняло: израненные кишки бамбука были чисты, ибо пусты. Но Буратина не заблуждался. Рано или поздно запашок приобретёт тошно-сладковатый оттенок: потрошочки начнут подгнивать, выделяя знойный кадаверин и путресцин. После этого — к тому времени наш герой, небось, уже окочурится — завоняет конкретной тухлятиной. А также плесенью и ношеной обувью: это связано с особенностями некроза тканей растительной основы. Потом — долгое, долгое разложение. Буратинье тельце наполнится специфическими червячками, опарышами и ксилофагами. Камышовый сверлило {294} и луковый точило не преминули бы отложить яйки в плоть деревяшкина, случись это на исходе лета. Но увы! — не сезон. Так что, если буратинье тельце не выкинут и его не съедят иные насекомые, то возможна частичная мумификация останков. Они будут пахнуть как? Наверное, как гнилая коряга.

Впрочем, не будем преувеличивать. Про сверлило и точило Буратина не думал. Судьба собственного трупа его не волновала. Просто — ведь нужно же о чём-то думать, ожидаючи кончины?

Бамбук не рыпался, нет. Жажда жизни, столь свойственная ему, на этот раз в нём не пробудилась. Наверное, потому, что было понятно: рыпаться не имеет смысла. Мучений тоже особых не было: иннервация живота бамбука была устроена иначе, чем у хомосапых. Просто ему постепенно становилось всё хуже и хуже.

Самое обидное было в том, что всё случился исключительно из-за глупого любопытства Мальвины. И услужливой расторопности Артемона.

В сущности говоря, допрос был терпимый. Ничего вот прям ужасного Мальвина и Артемон с Буратиной не делали. Нитраты на раны ему не сыпали, кипяток в дыхалку не заливали, бамбуковую оболочку от мяса не отдирали. Даже по яичкам били довольно аккуратно, без цели размозжить. Прочие же штучки для хомосапых — битьё по пяткам и по печени, выворачивание конечностей, прижигания и тому подобное — на Буратину действовали слабо. Нет, он, конечно, изо всех сил пучил глаза и орал что есть мочи. Но про себя думал, что у этих двоих с растительными основами опыта нет. Единственное, что всерьёз напрягло бамбука — когда Артемон раскалённым гвоздём выжег ему на жопе слово «жопа». Это было больно и тавтологично. Второе Буратину волновать вроде бы не могло, он и слов-то таких не знал. Но ощущение какой-то пошлости осталось {295} .

История, рассказанная Буратиной, вызвала у Мальвины и Артемона что-то вроде доверия. Во-первых, она была закручена и насыщена подробностями, которые придумать было сложно. Во-вторых, буратиний рассказ о Карабасе походил на правду. В-третьих, деревяшкин орал очень убедительно, но показаний не менял.

В конце концов Мальвина решила, что Буратина — действительно тот, за кого себя выдаёт. Оставался, правда, вопрос, зачем неведомые силы с Поля Чудес отправили его сюда, и нет ли в этом какого-нибудь хитрого плана. Но выяснит это можно было только одним способом — оставив бамбука в живых и посмотрев, что из этого получится.

И всё кончилось бы хорошо. Если бы уже под конец процедуры Мальвина не вспомнила о маленькой и чрезвычайно острой пиле, которую Артемон недавно где-то надыбал {296} . И решила опробовать её на теле.

Мальвина сказала — «опробовать». Но старательный Артемон взял пилу и пару раз со всей силы провёл по животу бамбука. И очень удивился, когда тот заорал совсем уж непотребно, а полотно пилы окрасилось красным. Лезвие было настолько острым, что вскрыло брюшную полость деревяшкина в два счёта.

Мальвина отругала Артемона и призвала лекарей. Жаба осмотрела пациента и сказала, что в случае успешной дезинфекции и зашивания раны она могла бы помочь выздоровлению целебным массажем. Сова сказала, что может облегчить пациенту предсмертные муки разговором об экзистенциальной значимости факта конечности существования. Богомол-травник предложил смазать края раны мазью на основе сока козлобородника, смешанного с пюре из жабьих глаз и слюны трубкозуба. На вопрос, откуда взять слюну трубкозуба, богомол только лапками развёл.

Буратина включился в дискуссию и попросил зашить живот. Артемон позвал портных. Те взялись было за дело, но выяснилось, что иголки ломаются о бамбуковую кожу. После того, как сломалась вторая иголка, Мальвина решила, что жизнь какого-то приблудного доширака не стоит проблем с платьем и бельём. Подумав ещё секунду, она пришла к выводу, что бамбук ни к чему не пригоден. Даже к мучительной смерти. Да, девочка с голубыми волосами любила наказывать. Но именно наказывать, а не просто причинять боль. Буратина же так ни в чём перед ней не провинился, просто не успел. Так что она встала и ушла, не оставив никаких распоряжений. Остальные тоже покинули помещение. И на всякий случай заперли: мало ли. Хотя это была излишняя предосторожность: бамбук, пока сидел, сильной боли не испытывал, но при попытках двигаться рану словно огнём обжигало.

Кровь тихо капала, наполняя живот. В глазах медленно темнело. Отовсюду раздавался какой-то шорох. Тонкая ниточка, связывающая меркнущее сознание Буратины с реальностью, потихоньку растягивалась.