Михаил Харитонов - Золото твоих глаз, небо её кудрей

Воздушное пространство над Зоной / Зона, юго-восточный сектор

Сurrent mood: irritated/достали, суки

Сurrent music: Karlheinz Stockhausen — Helikopter-Streichquartett

Внутри летающей тарелки было тесно: железная решётка со всех сторон, а за ней темнота, рокот, гул и длинные синие искры, с шипением гаснущие в переплетениях проводов. Оттуда пахло пылью и грозой.

Львика лежала на полу в позе эмбриона и старалась не шевелиться. Несмотря на все увещевания Молли Драпезы, она плотно позавтракала перед полётом, да ещё и красненьким побаловалась. После красненького её повело на подвиги и она запила всё это корытцем пенного. Теперь ей мучительно хотелось облегчиться — и одновременно её мутило от качки.

Над Зоной к качке добавилась ещё и тряска: аномалии сильно влияли на состояние атмосферы. Тут-то поняше стало совсем нехорошо. Чтобы удержать в себе всё то, что рвалось наружу, она пыталась напевать святой шансон Круга Песнопений Евы Польны.

— Люби меня по-францу… ууууёё … раз это так неизбе… буэээ… — стенала она, лёжа на железном полу и дыхая тяжко {109} , безнадёжно. Святое караоке отчасти отвлекало от рези в пузыре, но тошноту почему-то усиливало.

Откуда-то снизу попискивал услужающий ящерок Бантик, которого поняша задавила брюхом. Бантику было очень тяжело, но противиться хозяюшке он был неспособен. Всё, что он мог — это жалобно подёргивать маленьким зелёненьким хвостиком.

Охранник-шерстяной смотрел на Львику презрительно и осуждающе. С его точки зрения, любое проявление слабости было харам. Пилот, седой хорёк, напротив, смотрел на поняшу с сочувствием. Львика ему нравилась — чисто сентиментально, по-стариковски. Он время от времени отрывался от экранов — глянуть, как там бедной девочке мается.

Львику выбешивали оба. Будь она в форме, она заняшила бы охранника минут за пять, а то и за три, а хорька припугнула бы, чтоб не зыркал. Но она была совсем не в форме, и грациозности в ней было где-то как у котега. К тому же мама строго-настрого запретила ей использовать няш, под угрозой лишения финансирования и общего неблаговоления. Проверять опытным путём силу родительских чувств не хотелось. Мама, когда надо, умела быть абсолютно неволатильной {110} .

В конце концов мучения стали совершенно невыносимыми. Львика поняла, что ещё чуть-чуть — и на полу будет очень грязно.

Она встала на ноги — те предательски подрагивали — и сказала пилоту:

— Снижаемся.

Львика рассчитывала, что это прозвучит как приказ. Увы, это не тянуло даже на просьбу, высказанную с достоинством.

Хорёк посмотрел на Львику с сочувствием.

— Мы над Зоной, — сказал он так, как говорят с несмышлёными, глупыми девочками. — Здесь опасно. Внизу аномалии.

— Мне плохо, — сказала она уже с откровенной мольбой в голосе. — Мне очень плохо. Мне нужно… пройтись по земле.

— Нычево-нычего, — сказал охранник. — Патэрпыщ, да.

Львика ощерилась. От злости и адреналина ей стало несколько лучше. Она пару секунд подумала, чем зацепить шерстяного на низких грациях.

— Хорошо-хорошо, — запела она майсу, пристально глядя в маленькие глазки обезьяна стараясь попасть в ритм его дыхания, — не нужно ничего говорить, ты хороший-хороший, а ведёшь себя нехорошо, огорчаешь Тарзана, нарушаешь приказ Тарзана, ой, как ты плохо делаешь для Тарзана…

Глаза охранника побелели от страха. У поняши не хватало граций някнуть шерстяного, но вот придать своим словам ощущение достоверности она была ещё в состоянии. Обезьян и в самом деле почувствовал, что в чём-то нарушил приказ Тарзана, и ему стало очень страшно.

— Ты виноват, виноват, — нажимала Львика, из последних сил удерживаясь от того, чтобы не описаться, — надо было садиться, садиться, а теперь поздно, поздно…

— Эй ты! — закричал шерстяной хорьку. — Спускаимса вныз! Жыва! Это прыказ Тарзана!

Хорёк посмотрел на поняшу укоризненно. Та ответила ему яростным взглядом.

Тарелку сильно качнуло, Львика едва удержалась на ногах. Содержимое её желудка колыхнулось, пытаясь вырваться наружу.

— Садись сейчас же, — прошипела она хорьку, сдерживая рвотный позыв. — Или я всё тут заблю-ю-ю.

Последнее «ю» прозвучало до того убедительно, что хорёк тут же взялся за рычаги.

Согласно показаниям бортового хронометра, посадка заняла восемь минут. Для Львики это время растянулось как минимум на полчаса, и это были худшие полчаса в её жизни. Во всяком случае, в тот момент она была в этом совершенно уверена.

Наконец, тарелка коснулась земли, качнулась в последний раз на амортизаторах и жёстко встала. Со скрежетом откатилась в сторону секция, и поняша увидела перед собой колыхающиеся оранжевые маки.

Поняша на поролоновых копытах вышла из тарелки, сделала несколько шагов. Земля слегка плыла под ней, жидкости в теле бултыхались, требуя выхода. Она зашла за тарелку — и там, наконец, отдала дань природе.

Потом Львика отошла подальше от удобренного ею места, легла в маки и прикрыла глаза. Тело ныло. Во рту было гадко. Однако всё это было гораздо, гораздо лучше, чем только что.

— Бантик, — прошептала она, — почисть мне ротик.

Бантик выпрыгнул из маков: он тоже успел выбраться наружу. Поняша протянула ему язык и закинула ящерка себе в рот. Тот умело зацепился хвостиком за нижний клык {111} и принялся вылизывать небо.

Тем временем шерстяной, выпрыгнув из тарелки, принялся рассматривать местность. В его маленькой голове всё ещё зудела вброшенная извне мысль: приказ Тарзана, какой-то приказ Тарзана, нужно что-то сделать, вот только непонятно что. В конце концов он решил, что нужно обследовать местность.

Тарелка приземлилась на краю маленькой рощицы. Раскидистые деревья были усыпаны белыми и розовыми цветами. Обезьян зашевелил ноздрями, вынюхивая подозрительные запахи. Но ничем и никем опасным не пахло — разве что диким ежом, да и то давно откочевавшим вместе с выводком. Тогда он решил осмотреть рощицу — вдруг там сыщется что-нибудь полезное.

В роще ничего не сыскалось, кроме чьего-то черепа и нескольких хорошо обглоданных костей. Шерстяной собирался уж было возвращаться, когда заметил в траве золотую искорку. Это оказался соверен.

Обезьян жадно зацапал монетку и начал искать вторую. Опыт и здравый смысл говорили: ищи.

Вторую монетку он обнаружил неподалёку. Она была, правда, погнутая, но это было ничего. Радостно урча, обезьян заграбастал и её. Внимательно глядя себе под ноги, он прошёл между деревьями ещё немного, и вышел к небольшой западинке.

Если бы у шерстяного было за душой хоть что-нибудь, похожее на эстетическое чувство, он бы непременно замер в восхищении. Ибо вид, открывшийся перед ним, был прекрасен. Банален, да, но прекрасен. Зелёная трава плавно переходила в красивый спуск, покрытый маками — далеко, далеко, до самого холма, поросшего тёмным лесом. Над которым простиралось вечное итальянское небо, синее с серебром. А посреди всей этой красоты, на краю спуска, в самом сердце открывшейся панорамы, золотом сияла растущая из склона изящнейшая чаша, покрытая живою, искрящейся шерстью.