Юрий Глазков - Черное безмолвие [сборник, 2-е издание]

— Вот это да, — только и произнес министр. — Да у вас тут синдикат раскрытий. А если он все-таки молчит?

— Мы с мистером Хиллом ввели новые программы, мистер Хилл давал идеи, а я их претворял в жизнь. Например, если «клиент» с устойчивой психикой и ничто его не волнует, то мы сдвигаем его биоритм и выбиваем его из колеи, иногда он не спит сутками. Это помогает нам: нервного, неуравновешенного, на грани физических возможностей человека легче втянуть в разговор и вызвать на откровенность, тем более если включить программу «жалостливого, участливого» оттенка. Ведь слово «конечно» можно произнести жестко, вопросительно, безнадежно, утвердительно и так далее. Это мы умеем делать, программы у нас гибкие. Если и после собеседования «клиент» молчит, одумавшись или в уверенности, что это был сон, то мы применяем другой метод — «подарок», о котором упомянул мистер Хилл. Например, есть препарат, который временно блокирует в мозге отделы «старой» памяти, активизируя отделы «новой, свежей». Этим мы добиваемся, чтобы преступник невольно сосредоточил свои мысли на событиях преступления, забыв о детстве, юношестве, любви и т. д.

Или, например, сегодня машина говорила с Бобби голосом матери. Он ей бесконечно доверяет, доверился и сейчас, он любит ее. Но предположим, что он замолчал и не пожелает «публичного признания». Тогда мы вносим искажения в голос матери, и он становится отталкивающим, отвратительным. Он слышит голос близкого человека и одновременно ненавидит его. Обычно это выливается в то, что он гневно осуждает его за предательство, за то, что это он рассказал его тайны, грозит его убить, растерзать, ненавидит, плачет, рыдает, бросается на дверь камеры. А самое главное в этой истерике для нас — новая информация, новые данные. Вот коротко наш метод и наши достижения — сто процентов раскрываемости.

— Сэр, я давно хотел представить вам эти премудрости, но Фил все тянул, у него все новые и новые порывы, он готов вызвать на откровенность любого, даже пастора, он великий психолог, и я буду ходатайствовать перед вами увеличить срок его пребывания здесь, он тоже хочет этого, ему здесь легко работать, творчеству его здесь нет предела и в исследовательском материале тоже, преступность, слава богу, растет из года в год. Простите, сэр, хотя мы с ней успешно боремся под вашим руководством.

«Они оба сумасшедшие, господи, унеси мои ноги отсюда, да поскорее. А если они и меня сейчас разговорят, если я сам расскажу всем, что собираю с тюрем по пятьдесят тысяч долларов в год, если я расскажу о махинациях с питанием, мебелью, с зарплатой тюремщиков? А если я разболтаю о „золотой мастерской“ в тюрьме Смита? Если узнают, куда и как я упрятал ювелирных дел мастеров? Нет, нет, уж лучше бить, не кормить, не поить, пусть лучше пятнадцать процентов раскрываемости, а не сто, но я и многие порядочные люди будут спать спокойно, уж лучше так, лучше уж по старинке».

— Сэр, что вы скажете?

Министр вздрогнул.

— Что? Кто это сказал?

— Я, сэр, я, Хилл, я спросил, сэр. Я спросил: что вы скажете, сэр?

«Господи, я уж подумал, что это она, проклятая машина, меня спросила. Нет, надо что-то делать, надо ее к себе под бок, под контроль, надо ее в камеру, под замок».

— Вот что! Это просто замечательно! Всей этой штукой очень заинтересуется военное ведомство, оно будет допрашивать и выпытывать секреты. Фил, иди.

Дверь закрылась, и министр продолжил:

— Фелинчи в самую строгую камеру, чтоб не выкрали или не убили, он нужен стране, эти ящики завтра же отправишь военным, я пришлю машину и людей. Фелинчи тоже отправишь ко мне, я его подержу у себя, так надежнее. Ты, Хилл, далеко пойдешь, жди повышения.

— Рад стараться, сэр!

Вскоре страну всколыхнула новость: министр порядочности и нравов стал президентом. Он перебрался в его кабинет, а рядом построили комнату, где подолгу томились в ожидании приема министры, нервничая и бормоча под нос что-то невнятное. На прием президент вызывал только по одному…

Рассматривалось дело о последнем нераскрытом преступлении на Земле. Вообще-то дела как такового еще не было, было только предположение, основанное на найденной картине. И хотя по картине трудно судить о степени реальности или мифического вымысла, все же картину приняли как улику. И сделали это прежде всего по причине высокого качества письма на полотне. Картина была выполнена классически — на ней можно было четко увидеть даже черты лица, тонкости одежды, архитектурные элементы, с особой четкостью выделялись глаза, рисунок радужки. Был тогда такой стиль — выписывать самые мелкие детали, картины создавались с фотографической точностью.

Это были, по сути дела, копии. Картины были как бы частью самой жизни, они были буквально живыми. По таким картинам узнали все об Иуде — предателе Христа, о «любителе» казней Калигуле, о бесноватом «вожде» «третьего рейха», о… В последних случаях были фотографии, они облегчили работу изыскателей, с фотографиями стало намного легче.

А здесь… Древний мастер — художник — изобразил часть дворца, зал, посередине зала стоял диван. На диване в массе подушек и подушечек в застывшей мученической позе лежал бородатый и усатый мужчина лет сорока — сорока пяти с выразительными выпученными глазами, в которых застыли боль и страх. Покрывало на диване было сбито и скомкано, рядом с телом валялось несколько шахматных фигурок, одна была зажата побелевшими пальцами. Другая рука тянулась к золотой монете, на ней были два жирных пятна — отпечатки пальцев.

Мастер был, очевидно, высочайшего класса. Рассматривая картину, наблюдатель как бы переносился туда, в те времена, в тот зал, где сотни лет назад разыгралась то ли трагедия, то ли преступление. Около дивана не было никого, и именно это сразу же настораживало и прямо-таки толкало на мысль о насилии. Глаза жертвы были выписаны до мельчайших подробностей, человек, изображенный на холсте, явно прощался с жизнью, в мгновение вспоминая весь свой путь, пройденный на этом свете.

— Смотришь на него, а впечатление, что это он смотрит с картины на нас. С укором смотрит, словно мы чем-то виноваты. И, смотрите, умирает, а к золоту тянется, к монете. Массивная, видно, большого достоинства…

— Хорошо, что ты заговорил, Пит. Это значит, что все насмотрелись на картину вдоволь. Ты ведь среди нас самый любопытный. Предлагаю закончить первое знакомство с картиной.

Молчание было знаком согласия, но многие продолжали смотреть на картину в глаза чернобородого мужчины, корчившегося на диване. Она висела на белой стене, висела одиноко и беспомощно.

— Ван Кларк, пожалуйста, начинайте, — сказал Председатель.

За спиной сидящих открылась ниша, и оттуда выдвинулся прибор с мощным объективом. «Взгляд» объектива был направлен на картину. Выше картины появился экран, рядом еще и еще. Стена превратилась в огромный полиэкран, в середине которого находился главный предмет, сегодняшнего собрания — древняя картина.