Александр Карнишин - Общага [СИ]

Общежитие было стандартного типа. Длинные сумрачные от выкрашенных синей масляной краской стен коридоры с комнатами на две стороны, пара туалетов и умывальников в концах коридора, серые окна, крашенные белым двери с номерками и с замками, которые при умении открывались простыми ножницами или большой канцелярской скрепкой. «Трехсменка» — это когда ты ходишь на работу то к восьми утра, то к четырем вечера, то к одиннадцати часам ночи. К одиннадцати, чтобы те, кто вечером, могли успеть доехать до дома, ведь не все же жили в общежитии. Выходные дни тоже были «скользящие» и попадали на любой день недели. Некоторые невезучие работали и в ночь на первое января.

А некоторым «повезло» еще больше, и у них две дневные смены попали на праздничные первое и второе мая. Витёк Полторацкий, как и большинство проживающих в общежитии, поселился здесь сразу после срочной. Общежитие — мужское. Все отслужили. Кто раньше, кто позже. Вот и порядки в общежитии были почти армейские, привычные. Были «старослужащие», давно работающие матёрые мужики, прикидывавшие, сколько еще можно здесь продержаться, а потом уехать домой. Была молодежь, только вчера поменявшая шинели на штатский костюм и полуботинки. Комендант общежития обычно старался поселить молодых к «старичкам», чтобы те удерживали их хоть немного в рамках, не давали пропить все, не давали упиться внезапной свободой. Витёк был доволен, что «зацепился» здесь. До Москвы было совсем недалеко. Ходили электрички, был автобус. За час можно было добраться до Красной площади. Правда, компания не всегда подбиралась, и тогда приходилось гулять в одиночку, посматривая на московских девчонок, каким-то образом сразу чувствующих, что он не свой, что он — «с Харькова», а значит, неинтересен. Но ему все равно было интересно в этом большом и красивом городе. В армии Витьку было не очень. Он был нормальным маменькиным сынком — невысоким, полноватым, слабым и хорошо это сознавал. Но когда не сумел поступить в университет, и почти тут же пришла повестка, то даже толстые линзы в его очках не спасли от двухгодичной практики на свежем в воздухе в строительных частях. Два года не сделали его намного сильнее, но теперь он был злее и привычнее ко всему. А когда приехали вербовщики перед дембелем, он с радостью подписал контракт и поехал в Подмосковье с мыслью, что Московский университет по любому лучше харьковского, да и мало ли что и как там еще может сложиться.

По приезде ему выдали комплект белья, назвали номер комнаты, разъяснили порядки и напомнили, что завтра он с раннего утра — в смену. Когда он поднялся на свой четвертый этаж в свою комнату, та была открыта, на соседней койке лежал мужик лет тридцати пяти, назвавшийся Николаем, и приглашающе поведший в сторону свободной кровати рукой с зажатым в ней стаканом портвейна (бутылка стояла на полу возле кровати). Николай, как выяснилось из первого короткого разговора, простыл, и теперь лечился своим личным методом. Он лежал с книжкой в руках под одеялом и потихоньку, как чай, приканчивал вторую бутылку самого дешевого портвешка. Самого дешевого — это и был рецепт. После двух бутылок его сморило, кинуло в пот, и он, повернувшись к стене носом, тихо заснул.

А утром они уже пошли вместе на работу. То, что они ходили в одну смену, было просто здорово, потому что не мешали друг другу, когда надо было отдыхать перед ночной сменой или когда утром возвращались с ночной и падали в постель. Иногда Николай не ночевал или просто не приходил день-два. Он давно уже жил здесь, перезнакомился со всеми окрестностями и изредка «зависал» в соседнем женском общежитии.

Сегодня их смена в восемь утра сменилась и сегодня же им второй раз в ночь. Самый плохой день. С ночи и в ночь — только спать и спать. Коля ушел к какой-то Рите на день рождения. Витёк только так и понял, что опять воскресенье, потому что разговор был, что в воскресенье у нее собирается народ, ну и Коля, как старый знакомый.

Перехватив стакан чаю с бутербродом в столовой, Витёк неспешно поднялся к себе, разделся и рухнул в прохладную постель. Но только он задремал, как был разбужен громкой музыкой, звучащей, казалось, прямо в его комнате. Звук был такой, что подрагивали стекла в окне.

Ну, не суки, а? Тут народ с ночи, а кто-то надрывается. Да, небось, молодежь, которая сама еще ни разу в ночь не ходила и не знала, как это трудно.

Витёк выскочил в одних трусах в коридор, прислушался. Но в коридоре музыку было почти не слышно. Это где-то в другом месте. Он снова забежал в комнату: музыка бьет по ушам. Высунулся в коридор.

Тишина. Да как же это? Кинулся к окну, дернул шпингалеты, открывая обе створки, высунулся на улицу. Внизу, за забором, какая-то воинская часть. Вон, сидят солдатики вокруг курилки — вкопанной в землю металлической бочки с водой. По периметру плаца висят репродукторы.

Но они молчат! Это не от них шум. Повертел головой. Хотя чего там вертеть: комната была угловой, и если повернуть голову направо, то видишь угол здания, а за ним — производственные корпуса. А вот если повернуть голову налево, то видно все общежитие. И видно вон то окно, через три комнаты, из окна которого вывешены две колонки.

Точно! Молодежь! Празднует свободу и первое свое воскресенье здесь.

Музыку врубили, колонки — на улицу, чтобы и солдатикам было хорошо, а окна закрыли, и сидят, балдеют, сволочи!

Витёк натянул брюки, сунул ноги в стоптанные сандалеты, и пошел с больной головой разбираться. Конечно, если бы Николай был дома, то они пошли бы вдвоем, и Коля быстро успокоил бы молодых. Но приходится одному.

Он подошел к комнате, из-за двери которой раздавался жизнерадостный пьяный гогот вчерашних дембелей, толкнул дверь.

Заперто. Он постучал. Но кто мог там, под ту музыку и тот шум услышать стук в дверь? Тогда Витек стал пинать в дверь ногой, стараясь только не ушибить больной палец. На днях попался он на шутку, давно всем известную. Вышел утром пораньше, решил съездить на ВДНХ, и уже у угла общаги увидел лежащую на дороге картонную коробку из-под обуви. Ну, как шел, так с хорошим размахом, по-футбольному, пыром, пнул эту коробку. Да так пнул, что улетела и она и лежащий в ней кирпич. А он под смех высунувшихся из окон работяг, хромая поплелся обратно. Ноготь, вон, все еще сходит…

Витёк добавил к ударам ногой еще и оба кулака, и дверь, наконец, распахнулась. На пороге стоял, покачиваясь, незнакомый ему очень накачанный и уже загорелый парень, мутно вглядываясь в Витьковы очки.

— Ну?

— Вашу мать, вы музыку приглушите, мудаки! Народ спит со смены!

— Кто — мудаки? Мы — мудаки?

Пьяный попытался ухватить Витька за майку, но, получив по рукам, взъярился, размахнулся, и лететь бы Витьку по коридору, но тот сам пихнул парня обеими руками от себя и кинулся по коридору к своей комнате. За спиной раздался грохот падения, потом рев озверевшего качка и крики поддерживающих его приятелей. Не добегая до своей двери, Витёк шмыгнул направо в умывальную и стал за угол. Мимо пронеслись три полуодетые фигуры: