Александр Карнишин - Общага [СИ]

Он поехал на Речной вокзал вечером, уже под закрытие магазина, потому что был в первую смену и сменился только в четыре, а еще надо же было пообедать, да и деньги взять надо, до автобуса добежать, наконец. В общем, под самое закрытие он стоял в магазине и выписывал агрегат, который давно присмотрел: полустудийный «Тембр-2» с псевдосенсорными кнопками, большими рукоятками, огромными бобинами под пленку и тремя двигателями внутри. С этим агрегатом давали еще две колонки такого же серо-сизого цвета. Все это упаковывалось в картонную коробку, которую он втискивал в автобус через поручень, сверху, а потом, доехав до нужной остановки, не торопясь шел по узкой тропинке к общаге, регулярно останавливаясь, ставя коробку в сугроб и отдыхая.

Сила воли у него была железная. Так, например, он не курил. Все курили, а он — нет. И даже когда в армии давали деньги «на сигареты», он тратил их на конфеты. Вот и здесь, принеся коробку домой, он свалил ее в угол, а сам пошел в столовую ужинать. На вопросы:

— Что купил, Лёха? Что за машина?

Он отвечал спокойно:

— Завтра приходите, увидите.

О-о-о-о, какое это удовольствие для мужчины — распаковывать и настраивать новую технику! Через полчаса огромный магнитофон занимал практически всю поверхность стола, колонки серого цвета теснились за ним. Лёшка приложил палец к кнопке, внутри корпуса что-то звонко щелкнуло, правая бобина закрутилась. Он дотронулся до другой кнопки — снова щелчок, закрутилась левая бобина, а правая встала.

«Псевдосенсоры — это круто!»— подумал он.

Проверка записи и воспроизведения показала, что магнитофон исправен, все работает как часы, колонки орут и не дребезжат, микрофон записывает чисто. Его собственные гитарные переборы записались и воспроизвелись.

Можно было укладываться спать. Но хотелось послушать, как звучит чистая студийная запись. Лёшка сбегал к ребятам с четвертого этажа и принес катушку с последними записями «Smokie». Он приладил катушку слева, протянул пленку, включил, но вместо ожидаемого:

— What can I do-o-o-o? — раздался какой-то шум и гомон. И что он ни делал — исправить положение было нельзя. Если что-то не получается, почитайте техническую документацию. Из паспорта изделия он узнал, что у него действительно студийный магнитофон, записывающий в одну сторону по всей ширине пленки для лучшего качества звучания, а, следовательно, ни одна стереоплёнка из студии звукозаписи к его магнитофону просто не подойдет. Более того, даже если он вздумает оставить все как есть и не экономить на пленке, то ни одна студия не пишет по ширине пленки, везде давно в обиходе «четырехдорожечные» магнитофоны.

Лёха был зол. Но руки у него были. И ноги тоже. Он «сбегал» в тот же магазин и купил головку для четырехдорожечного магнитофона. Он вернулся назад и припаял ее вместо фирменной студийной головки. Он включил музыку и, прижавшись ухом к колонке, маленькой часовой отверткой полчаса регулировал высоту и наклон головки, добиваясь наилучшего звучания для каждого канала. Он заизолировал все контакты, закрыл крышку, протянул пленку, включил колонки на полную громкость, открыл дверь комнаты и ткнул пальцем в кнопку. В корпусе звонко щелкнули соленоиды, а из колонок на всю общагу понеслось:

— What-t-t? Can I do-o-o-o… What-t-t?

— Вод-ку найду-у-у, — поддержал баритоном заглянувший в дверь Григорич. — Хороший магнитофон, Лёш! Фу-у-у-у… Чем это у вас тут воняет? — и сбежал куда-то.

Зато набежали друганы-одногодки, устроили прослушивание на всех режимах, на любой громкости. И приняли все вместе решение, что теперь переписывать со студийного — только у Лёшки.

Когда все, кто хотел, посмотрели на электрического монстра, щелкающего кнопками, подмигивающего лампочками и помаргивающего стрелками, успокоились и рассосались по общаге, Лёха надел большие наушники, вырубил колонки, сел в позе «Будда с гитарой», и начал подбирать очередную басовую партию.

— Дум-ду-дум, дум-ду-дум, — звучала гитара, а он, довольный, сидел и слушал, как звук его гитары смешивается со звуком в наушниках. Он как будто играл с ними, со «смоками», вместе. И ему этого хватало. По крайней мере — сегодня.

Григорич шел почти налегке. Просто ужас, сколько вещей появляется у человека, живущего долгое время на одном месте! Но он большинство этих мелких и не очень мелких вещей уже перетаскал-перевозил в прошлые поездки. И теперь с ним была сумка через плечо и большой, с ремнями поперек туго набитого брюха, чемодан «под кожу».

Подъезд у общежития один, справа, почти на углу, и чтобы просто уйти из общаги, приходится всегда пройти вдоль ее длиной стороны мимо всех окон. Но в четыре часа одни уже на смене, другие еще не вернулись, ночная — спит. Никто не провожал Григорича, когда он, прошагав вдоль красной кирпичной стены, остановился у курилки, постоял возле нее, подумал, и присел на деревянную скамейку под выкрашенным в тускло-синий цвет жестяным грибком.

Вся жизнь — в общаге, получается? Пришел из армии, со срочной, и сюда. А теперь — отсюда. Он присел на скамейку, сдвинул шляпу на затылок. Серую велюровую шляпу носил один он. По привычке, наверное.

Когда впервые выбрался в Москву с первой зарплатой, каким-то образом попал в «Руслан», в тот, что возле МИДа, на Смоленке, а денег хватило только на шляпу. Над ним смеялось все общежитие, но он был упрям, а потом привык. И ходил в шляпе чуть ли не круглый год, снимая ее только в самый сильный мороз или в жару. Он, уже поседевший и растолстевший, его серая шляпа, были настоящими символами общаги. Народ хихикал на вопросы молодежи, кто такой Григорич и как давно он здесь живет:

— Григорич был всегда!

А почти так и было. Его одногодки давно разъехались по своим областям. Некоторые нашли себе жен где-то поблизости, и теперь ходили в смену из своего дома. Кое-кто жил в такой же общаге, но в малосемейке, в центре.

А когда он только приехал, все почти бегали в «чудильник», женскую общагу, в которой обретали девчонки, работающие вахтерами на соседнем предприятии. Однажды по зиме и он пошел туда. Один, без компании, но с бутылкой в кармане. Просто было такое настроение. Да и подначивали, подталкивали, намекали, что ждут. И правда, он как-то подменял дежурного по общежитию, отвечал на телефонные звонки, а голос у него был тогда бархатистый, низкий. Вот и «попал». Звонок.

— Алло.

— Ой… — и осторожно, — Это общежитие?

— Общежитие.

— Ой, какой красивый голос. А как вас зовут?

— Александр.

— Ой, Александр-р-р-р-р… А можно я вам еще позвоню?

И пошли звонки, пока он сидел эти сутки на первом этаже. О чем только не болтается по телефону с незнакомыми девчонками… Ну, вот ребята и стали подкалывать, что ждут его, что спрашивают, что хотят лично познакомиться. Он и пошел. Один. Зимой. По узкой тропинке дошел почти до шоссе, свернул налево и примерно через сто метров увидел темный коридор, образованный двумя бетонными заборами каких-то заводов. По этому темному и тихому коридору, под скрип снега под ботинками вышел к небольшому саду, где видимо раньше стоял жилой дом. С трех сторон территория ограничена какими-то производственными корпусами и заборами, а посреди, среди черных яблонь, длинный деревянный барак с открытой почему-то дверью. Шурик (тогда он был еще Шурик) поднялся по ступенькам крыльца, вошел в тамбур, помедлил минуту, прислушиваясь к самому себе, и открыл вторую дверь. Перед ним был длинный коридор, освещенный единственной лампочкой.