Александр Карнишин - Миниатюры [Сборник; СИ]

Более того, на самом деле матерится огромное большинство населения.

Просто некоторые матерятся, закрывшись дома, боясь какой-то там ответственности. За что ответственность? За откровенное выражение эмоций? Даже психологи говорят, что нельзя скрывать, сдерживать эмоции — от этого могут быть различные психические и сердечные заболевания. А вы твердите мне, чтобы я не матерился? Вот некоторые тут спрашивают хитро: мол, не хотите ли вы, чтобы и ваши дети матерились? Отвечу просто: а вот детей не тронь. Дети, они вырастут и сами решат, материться им или нет. И вообще, прежде чем бороться с моим матом, сначала ликвидируйте безработицу, поднимите зарплату, очистите воздух, закройте дебильные программы на телевидении, исправьте власть… Много есть еще сфер приложения рук тем, у кого кое-где чешется. А мат не троньте! Мат — это искреннее и открытое выражение эмоций, когда одним емким словом можно выразить любую сложную мысль. И главное, всем будет понятно. Матерился, матерюсь, и буду материться, несмотря ни на что.

Все двери здесь были сделаны под правую руку. Все красивые деревянные двери, покрытые светлым лаком, с блестящими начищенными ручками «под бронзу» открывались направо. Так все и ходили — открывая правой рукой и выходя в коридор учреждения. И только сисадмин всегда открывал левой. Распахивал, замирал на миг на пороге, выглядывая налево. Потом делал шаг вперед и заглядывал за открытую дверь — направо по коридору. Потом аккуратно закрывал дверь и бесшумно шел длинным коридором, притормаживая перед поворотами и делая шаг в сторону, к середине, на ковровую дорожку. И никто этого не замечал. До тех пор, пока однажды он не забыл сохраниться. С тех пор у них здесь появился новый сисадмин.

В каждом остался ребенок. Даже в том, кто это тщательно от всех скрывает. Даже в том, кто неодобрительно ругается на соседей — ишь, в детство впали, ишь, ребячатся… Только этот ребенок — он же такой разный, как разными мы были в детстве. В одном сидит любознательный и жизнерадостный пацан. Он сует нос везде, лезет через забор с колючками, чтобы выяснить, что там такое белеет в кустах, спрашивает и переспрашивает, слушает и задает вопросы. Ему интересно все вокруг, и он, бывает, видит то, что не замечают другие. В другом — послушный ученик. Если ему говорить и показывать — он все поймет, и будет делать правильно. Но если не показать, так и останется на всю жизнь учеником. В третьем — капризный избалованный ребенок, которому объяснили, что он — самый лучший. Он не стал лучшим, потому что становиться никем не надо. Он уже — лучший. А кто так не считает, тот просто завидует ему черной завистью, а сами никто и звать их никак. В четвертом — плакса, с детства отвечающий на камень на дороге, на дождь с неба, на грубость товарищей только плачем, только нытьем. В пятом — задира и хулиган. Он повзрослел, но с удовольствием выпускает задиристого хулигана на волю и отпускает вожжи. В шестом — хитрый проныра, готовый на все ради достижения своих целей. Он холоден и расчетлив, скользок и неуловим. И всегда добивается своего. В каждом — тот, маленький. Даже в том, кто с детства вел себя, как маленький злобный старичок. Вот таким он и живет всю жизнь.

Не так, что — фи, все равно найдется, кому понравлюсь! А так, чтобы искренне радоваться своему отражению в зеркале и любоваться иногда и выбирать правильный поворот головы, и глазами, глазами играть и сверкать! И чтобы идти по улице и посматривать в глаза встречных: оценили? Поняли класс и качество? И радоваться, видя отклик. Надо, чтобы и то, что выходит из-под собственных рук — нравилось.

Шьешь? Чтобы красивое было и приятное, чтобы хотелось оставить себе.

Пишешь программу? Чтобы щекотно в животе было от удачно вставленной функции и скорости работы. Сочиняешь рассказ? Чтобы и потом, через год или два, читать свое произведение было приятно и интересно и пробивало до слез иногда. И тогда сразу улучшится походка, выпрямится спина, исчезнут угри, пропадет диарея, наладится кислотно-щелочной баланс и стабилизируется давление, улучшится сон, исчезнут боли то там, то сям, и станет на улице светло и совсем не холодно.

Они вяло толкали друг друга ладошкой в плечо, изредка стонуще спрашивая:

— Кто ты такой?

— Нет, ты кто такой, а?

— Кто ты такой, сколько у тебя читателей?

— Нет, ты кто такой? Кто тебя знает и какой у тебя рейтинг в Яндексе?

— Нет, кто ты такой, а? Да тебя даже «пираты» не воруют!

— Доктор, я очень болен. Я уже давно не вижу ничего зеленого. Вот деревья за окном — они черные. Вот лужайка — она же белая! Черное и белое. Черное и белое…

— Голубчик, у нас зима длится пять месяцев… Чего же вы хотите?

Ваша болезнь лечится очень легко — самолетом.

А оно никуда не уходит. Оно не гость из «правильных», который понимает, что пора и совесть знать, да и съедено-выпито все, и поэтому начинающий сам собираться, одеваться, прощаться с хозяевами, и уходящий в ночь с улыбкой удовлетворения, потому что долг вежливости соблюден, сеанс общения произошел, ужин был, а теперь можно и поспать. И хозяева остаются довольными, потому что и ужин был, и общение, и гость оказался «правильный», и не стал слишком долго утомлять своим присутствием. Вот детство — оно совсем не такое. Оно не пришло, и поэтому ему и не уходить. Оно всегда с нами. И только если его вежливо выпроводили, как засидевшегося и обжившегося уже гостя, если не просто намекнули, а прямым текстом произнесли «волшебные» слова, вот тогда оно уходит. В никуда. Оно просто умирает. Поэтому никогда не говорите детству: «Я уже старенький (кая).

…Что ж я, как маленький (кая). В моем возрасте…» Детство никуда и никогда не уходит. Его выгоняют. «Выпинывают».

Выкидывают. Прогоняют. Не надо этого делать. Некрасиво… Оно же — детство.

Лысый, седой, где не лысый, пузатый, низенький, беззубый шестидесятилетний холостяк с массой вредных привычек познакомится с высокой спортивной красивой девушкой 18–20 лет, без жилищных проблем, с богатыми родителями, для совместного проживания и создания семьи. Интим не предлагать.

Он неторопливо открыл левый верхний ящик письменного стола и достал из надорванной пачки лист бумаги. В верхнем ящике россыпью валялись шариковые ручки, частично купленные по случаю, частично подаренные на разные годовщины или в ходе каких-нибудь рекламных акций. Так же медленно, буквально нехотя, с недовольным выражением на лице он пошевелил указательным пальцем одну, другую ручку, пока не остановился на подарочной, зеленой, похожей на хорошо отполированный осколок мрамора. Вздохнул, повозил лист по гладкой поверхности стола, будто разглаживая. Да чего там было разглаживать? Нет. Никак не получается. Он встал, оттолкнув кресло, вышел на лоджию, открыл фрамугу, постоял, смотря на снег, сыплющийся на город. Несколько раз резко вдохнул и выдохнул, как учили в свое время тренеры. Тяжелый комок, подвисший, казалось, сразу под ребрами, не рассасывался. Все было не так. Все было неправильно. Но и дальше так продолжаться не могло. Вздохнув, не закрывая за собой дверь, он вернулся в комнату, постоял немного над столом, рассматривая единственное светлое пятно — лист бумаги, лежащий чуть левее центра. Нагнулся, поправил его, передвинул так, что лежал он теперь ровно посередине. Ручку шариковую положил сверху, чуть наискосок. Посмотрел со стороны: стол темного дерева, настольная лампа, лист бумаги, темно-зеленая ручка.