JK Светлая - Змееносец. Истинная кровь

— Что вы, — манерно произнесла маркиза, — зачем мне какой-то фрейхерр из какой-то Вестфалии, коли у меня есть король.

— Ехать будете снова со мной на одной лошади. Когда Инцитат устанет, пересядем на Фабиуса! — рявкнул он, но от нее не отпрянул, не отстранился.

— К чему такие сложности? — проворчала Катрин, все же отпуская его. — Когда Инцитат и Фабиус устанут, можно будет остановиться на ближайшем постоялом дворе. Думаю, там найдется комната для меня, корм для коней и своя Аделина для вас.

Губы его искривились в подобии улыбки.

— Ах да, как я мог позабыть? Вы верите лишь в любовь меж равными — герцог, маркиз, король. Трубадуру же довольно и шлюхи из придорожной харчевни.

Он вручил ей узел с ее плащом, рывком поднял ее над землей и усадил на коня, который дожидался их.

— И ехать мы будем без остановок. До заката я намерен добраться до Фенеллы, забрать нашего сына и отправиться домой.

— Я не посмею указывать трубадуру, чем ему следует довольствоваться. Он вправе решать сам, — Катрин вздохнула. Как же она устала спорить с ним. Если бы только он поверил ей, она простила бы ему все.

Устроившись на коне позади нее и почувствовав, наконец, собственную жену в плену своих рук, которые невольно обнимали ее, держа повод, Серж только и смог, что выдохнуть ей в ухо:

— Трубадур решил.

Вневременье, Санграль

В воздухе что-то звенело, почти причиняя боль. Отдавалось набатом в голове, билось в висках, заставляло пересыхать в горле.

Потом звон резко прекратился. Зато раздался голос. Где-то совсем рядом.

— Вот и ты. Я ждал тебя.

— Кто ты? — спросил Мишель, оглядываясь, но ничего не видя. — Где ты?

— Не узнаешь?

Перед глазами короля чуть забрезжил свет. И в этом свете отразился темный силуэт. Он все приближался, приближался, но разглядеть его до конца было невозможно — изображение будто расплывалось перед лицом.

— Я же узнал тебя сразу, Наве.

— Кто ты? — настаивал Мишель.

— Я — прошлое. Ты — будущее.

Воздух колыхнулся. А картинка, наконец, стала четкой и ясной. Перед Мишелем стоял он сам. Лет на сорок старше. С белоснежной бородой, длинными волосами и в черных истрепанных одеждах. Но все-таки это был он сам.

— Я — Великий Белинус, — сказал старик. — А ты — король из рода Наве.

— Ты повелитель дня и ночи, — медленно проговорил Мишель. — Ты все можешь. Помоги мне!

Белинус улыбнулся. Улыбка на его лице казалась величественной и прекрасной.

— Ты сам себе можешь помочь. Ты — повелитель. Ты — истинная кровь. Сын рода де Наве, первых стражей. И сын моего рода — рода великих магов. Так чего ты боишься?

— Я ничего не боюсь, — уверенно ответил Мишель. — Мне нужно вернуться. Я должен спасти королеву.

— Возвращайся и спасай, — пожал плечами Великий Белинус. — Но помни, смерть королевы — наименьшее зло, какое могут причинить темные силы, если камень попадет в руки несущего гибель.

— Я буду помнить об этом всегда. Клянусь!

Белинус посмотрел в окно.

— Скажи мне, цветут ли пролески? Я ничего не вижу.

— Нет, Белинус, пролески появятся еще не скоро.

— Жаль… только по ним можно судить, сколько осталось. Почему ты все еще здесь? В камне тебе делать нечего.

— Ты говоришь загадками… По пролескам можно судить лишь о наступлении весны.

— О смерти тоже. Твоя жена умерла. По ней пролески не зацветут.

— Но я могу это изменить, и пролески обязательно зацветут. Для нее.

Великий Белинус опустил голову.

— Пусть будет так, — сказал он. — Камень теперь в руках темной силы. Отвоюй камень. Верни жену. Я не могу отпустить тебя. Но ты можешь сделать все сам. Есть ведь ожерелье змеи. И есть твоя кровь — она истинна. Сильнее ее нет ничего, Наве.

Мишель удивленно посмотрел на Белинуса.

— Ожерелье? Но ведь оно исполняет желание только в День Змеиный?

Из груди великого мага вырвался смех. Он смотрел на короля так, будто не верил своим глазам.

— Король! Король! Тебе дана великая сила — ты потомок многих поколений магов. Так неужели же ты думаешь, что волшебство, заключенное в Змее, только день в году может служить тебе? Это только в твоей голове. Это все только в твоей голове. Освободи Змею. Заставь ее подчиниться! Прикажи ей!

Слегка нахмурившись, Мишель приложил руку к ожерелью.

— Я ухожу, Белинус. Прощай!

Улыбаясь, Его Величество протягивал Мари разгорающийся все сильнее Санграль.

— Ты не видишь? — спрашивал он жену. — Он светится.

24 декабря 1186 года, где-то на дорогах Трезмона

И что дальше?

Проживать каждый день, терзаясь мыслями о том, что супруга ему неверна? Растить детей, вглядываясь в их черты — не узнает ли он в них чужие? Приходить в ее постель, зная, что в иные ночи она принадлежала другому?

Черта с два другому!

Серж стиснул зубы и бросил взгляд на ее маленькую головку, укрытую плащом.

Если бы она просто сказала, что ошиблась. Что тот поцелуй был ошибкой, что де Наве принудил ее.

«Там были вы! Вы. Я ни в чем не виновата перед вами», — насмешкой отозвалась его память.

У памяти был голос Катрин. У памяти был взгляд Катрин. У памяти были губы Катрин. Такие желанные губы, что и король не удержался.

Оказывается, так просто — ехать, прижимая ее к себе. И сквозь толстый слой ткани чувствовать в ней средоточие всей жизни. И совсем не страшно от мысли, что его нет — есть только она одна. Она, пролившаяся кровью в его венах. Она, бьющаяся сердцем в его груди. Она — единственная его песня.

И нет никакой зимы. Внутри него бушевал пожар. И тугим комом у горла было все — и любовь, и горечь, и надежда, и неверие, и нежность, и страх. И все это причиняло невыносимую боль.

Не зная, как избавиться от нее, Серж просто склонился к голове Катрин и поцеловал в макушку сквозь шерстяную ткань капюшона.

Маркиза почувствовала его поцелуй, которым он прикоснулся к ней, которым он вдыхал в нее жизнь, которым он дарил ей себя.

Это было странно и необъяснимо. Рядом с ним ей всегда было тепло. Рядом с ним никогда не бывало зимы. И сейчас она чувствовала жар внутри. Сердце ее билось быстрее от этого жара, заставляя гореть лицо, тело, руки. И пусть все в ней сгорает, но в этом горении она оживет рядом с ним.

«Муж мой, как мне доказать вам, что вы — единственный мужчина… Вам ли не знать, что никого больше быть не может…»

Катрин сняла одну рукавицу, надела ее на руку Сержа и скользнула в нее своей ладонью.

Он молча позволял ей проделывать это. Когда ее теплая ладонь коснулась его, холодной, он провел пальцами по ее пальцам. А потом крепко сжал — так, что, кажется, расцепить их было уже невозможно.

«Но вы его целовали, любовь моя…»

Только бы он никогда не выпустил ее пальцы из своих. Только бы он всегда держал ее в кольце своих рук.