Михаил Харитонов - Безумный Пьеро

Солнце моё, а помнишь, как ты зашло по-английски? Теперь я думаю: здороваться ли, когда увижу тебя: ведь мы не попрощались.

— Прощай, Мальвина, — это невозможные слова для меня.

— Прощай, Мальвина, — я этого не скажу никогда.

— Прощай, Мальвина, — говорю я.

Буратине было грустно. Во-первых, от голода. Во-вторых, ему хотелось есть. В-третьих, жрать было нечего. И самое главное — желудок был пуст, и новых поступлений не предвиделось.

Виноват был осёл. Сперва он очень уверенно заявил, что они доберутся до базы часов за шесть. Вместо этого он заблудился, устал и выпросил у Пьеро ночёвку. К нему присоединился Буратина, который тоже утомился. К тому же ему нужно было справить большую нужду, а без посторонней помощи он этого не мог — неходячие ноги не позволяли.

Заночевали в большой норе на склоне холма. Вероятно, это была заброшенная лёжка какого-то крупного зверя. Внутри валялись высохшие кости и пованивало помётом мелких грызунов. Зато прямо перед входом была маленькая полянка, а неподалёку — ручей. У ручья валялась посудина из обожжённой глины с отколом на горловине. Но всё-таки это был подарок судьбы.

Пьеро нашёл яму в земле, палкой проковырял к ней воздуховод, а осла подрядил за валежником. Развёл дакотский костёр, установил посудину на трёх камушках и вскипятил воду. Пьеро и Буратина напились кипятка. Осёл поступил проще: надудолился прямо из ручья.

Видимо, вода в ручье была грязной. Ослу прихватило живот — до резей, до колик. Его пронесло. После чего он лёг на брюхо и попросил карты, разложить пасьянс. Пьеро собрался было дать ему профилактических пиздюлей, но именно в этот момент обнаружил у себя в кармане пару шариков айса. Тут же его охватило вдохновение, и он удалился творить.

Вернулся он уже вечером, молчаливый и грустный. Осёл, которому полегчало, предложил партейку в перфоманс, на плевки в глаз. Пьеро неожиданно согласился — и выиграл три партии подряд. Захарканный осёл впал в недоумение, а потом вспомнил бесконечные пьеровские стенания о Мальвине — и решил, что маленький шахид ещё более несчастен в любви, чем он сам. Они потом долго сидели у остывающего костра и изливали друг другу душу.

Буратина во всём этом не участвовал: он заполз в глубину норы, кое-как расчистил себе местечко и так заснул.

Проснулся бамбук от холода. Выползать было трудно: ног он по-прежнему не чувствовал, а руки закоченели конкретно. Пьеро встал раньше и уже вскипятил воду. В которую накидал каких-то сухих листьев. От них вода стала бледно-жёлтой и горчила. Но всё-таки у неё был хоть какой-то вкус.

После этого жалкого завтрака Буратина снова был взгромождён на мохнатую ослиную спину, и они продолжили путь.

Через пару часов тихого хода осёл вроде бы стал узнавать какие-то знакомые места. Потом снова перестал узнавать.

— Не хочу я больше писать и какать, — говорю я, поднимаясь из кустов, отряхиваясь и застёгиваясь.

— Я забьюсь под одеяло и буду плакать, — обещаю я.

— У меня нет лишнего одеяла и лишних слёз, — вспоминаю я.

— Я это всерьёз, — угрожаю я, вот только непонятно кому. Вероятно, себе.

Застёгивая последнюю пуговичку на своём дурацком балахоне, я вспоминаю, что люблю Мальвину. И мне снова становится больно и смешно.

О Мальвина. Я несу свою любовь бережно, как кормящая мать молоко в тугом вымени. А если бы у меня был айс! О, я бы излился, я бы затопил этот мир слезами и стихами, пролитыми елеем на сосцы твои, Мальвина. Груди твои твёрже мрамора.

Я оставил себя и творю без усилия, чтобы прийти к наилучшему — к тебе, Мальвина, к тебе.

О как же я нищ, Мальвина, ведь у меня нет ничего. Ибо мне ничего не нужно, кроме тебя. У меня нет и себя самого, ибо я весь — твой. Всё, что у меня осталось — боль по тебе. Боль моя, не покинь меня! Не покинь! — ибо я состою из тебя, моя боль.

Во рту внезапно гадко. Сплёвываю. Запустил я себя, запустил. Не чистил зубы уже целую вечность. Первый признак депрессии и упадка духа — когда перестаёшь получать удовольствие от ощущения чистых зубов. Это нам говорил в тораборской учебке инструктор по выживанию. Выживалочка была моим любимым предметом, после рукопашки.

Жизнь похожа на печень трески. Разорвать бы её на куски! — прихожу я к выводу, неизбежному, как Мальвина.

Я иду по тропинке и веду осла под уздцы. Попираю ногами землю цвета какао-шуа. Это цвет горячего шоколада, Мальвина. Ты ведь любишь какао, Мальвина. Хотя в твоём исполнении какао обычно приобретает цвет сюрприза дофина.

— Хочу ли я? — спрашиваю я себя и отвечаю: нет, никогда.

— Могу ли я? — спрашиваю я себя и отвечаю: nevermore, это совершенно невозможно.

— Говно ли я? — спрашиваю я себя и отвечаю: нет, но это неважно. Важно, что я спешу к тебе, Мальвина.

— Я скоро буду, Мальвина, — шепчу я.

— Я скоро буду, Мальвина, — повторяю я беззвучно.

— Я скоро буду, Мальвина, — думаю я: без тебя меня нет, а с тобою, при тебе — я облекусь в тебя, в твою тугую оденусь ткань, облекусь в черты твои, обрету власть ферзя. Кажется, я это уже говорил. Я — или кто-то другой, но тоже мудак, типа меня. Впрочем, сие одно-хуйственно.

— До скорого, Мальвина, до скорого, — хочу я сказать и не говорю, потому что Буратина снова говорит «яюшки». Этот сбивает меня с мысли и возвращает к постылой реальности, которую я до конца презираю. Даже больше, чем истину, совесть и честь, я презираю её. И больше, чем жизнь. Чего я не видел в этой жизни? Многого. Я не видел слонов, игуану, варана. Я не видел, чтобы кто-нибудь любил добро больше, чем красоту. Я никогда не видел, как пускаю слюни во сне. И гигантскую черепаху Тортиллу, похожую на огромный чемодан без ручки, откладывающую на серебристый пляж продолговатые яйца при свете полной луны — не видал. Я также никогда не пил пива, лёжа на диване, как это делают нормальные существа. Мне это не нужно. Я сам себе и пиво, и диван.

Иногда мне хочется стать идиотом. Таким радостным, солнечным идиотом, у которого в голове никогда не заходит солнце. Вместо этого я пребываю в гиене огненной, в незримой и мучительной гиене вечной любви. Excrucior.

Что хотел бы я видеть в смертный час? Ну конечно тебя, Мальвина. Твою голову, ручеек виска. Незабудочную голубизну косящего глаза. Упрямое выражение ушей, когда ты поднимала волосы. Ты сильная и злая, Мальвина, но в мыслях своих я представляю тебя тихой, послушной — но только не мне, не мне, а тому, что у тебя внутри. О, если бы ты была настоящей, Мальвина! Тогда бы мы… тогда мы были бы «мы». И олени льнули бы к поясу твоего платья.

А сейчас я где? В пизде. Нет, даже не в ней, а где-то на природе. Кругом деревья. На деревьях птички растут. О, эти птички, от них яички. Кажется, это уже со мной было — яички. Или не было? Значит, будет.