Екатерина Лесина - Провинциальная история [СИ]

— Темно, — сказала Лилечка зачем-то. Наверное, затем, что молчать она уже немного устала.

— Мяу, — согласилась Фиалка.

— Голодная?

— Умры.

И Лилечка поняла, что голода Фиалка не чувствовала, напротив, она была сыта и довольна. Поймала… что-то поймала, совсем даже на мышь не похожее.

И это что-то было вкусным.

— Тогда хорошо… он ушел?

— Мря.

Ушел.

Но вернется.

— Надо и нам уходить.

— Мру, — возразила Фиалка.

Темно ведь.

А Лилечка слабая. И дороги не знает. Вокруг болота. Но… тогда что получается? Ей надо тихо сидеть…

Фиалка потопталась по плечу.

Сидеть.

Ждать.

Чего? Папенька заплатит выкуп. Конечно, заплатит. Он Лилечку любит и отдаст за неё все, что только ни попросят. Но вот этот человек…

— Он очень злой, — сказала Лилечка, сняв котенка с плеча. И Фиалка поспешила устроиться на коленях, сочтя, что так тоже неплохо. — Он нас убьет.

В темноте глаза Фиалки отливали синевой.

— Поэтому уходить надо, но… если темно, он ведь тоже не станет возвращаться? По темноте. А там… на рассвете если? Когда светло, но не совсем чтобы…

Лилечка задумалась.

Идти по болоту было страшно. Оставаться еще страшнее. И что ей делать? Она бы что-то решила. Или решилась бы, но Фиалка, лежавшая смирно, подняла вдруг голову и повернулась к двери.

А в следующее мгновенье Лилечка поняла, что за этой дверью стоит человек.

Знакомый.

И…

— Тише! — верховный маг города Канопень, человек в высшей степени приятный, куда приятнее Дурбина с его привычкою трогать Лилечкину шею холодными пальцами, успел подхватить её.

И Фиалку.

И прижал к себе крепко-крепко. Так, что Лилечка взяла и расплакалась. От счастья. И еще, наверное, от страха, потому что маленьким девочкам положено бояться.

От всего сразу тоже.

— Я тут… все будет хорошо, все будет… хорошо, — Ежи гладил её по волосам и успокаивал, а Лилечка хотела бы успокоиться, как подобает взрослой барышне, но вместо этого только всхлипывала часто-часто.

И сопли в носу появились.

А слезы так и вовсе сами собой текли, никак не желая останавливаться, хотя Лилечка и старалась. Очень старалась…

— Ну все, дорогая, все…

Наверное.

Только… она всхлипнула и уткнулась в пахнущий болотом камзол. И затихла… ненадолго.

Стася его не узнала, человека, который лежал на подводе, глядя на нее почти бесцветными глазами. И она точно знала, что человек этот отлично понимает, что происходит с ним.

С его телом.

Что чувствует он разъедающую черноту, что хотел бы бороться с нею, да сил нет. И не доехал бы, если бы не бледная девушка, которая держала Дурбина за руку. Он больше не казался ни смешным, ни нелепым, хотя лицо его и покрывали потеки краски. Парик сбился. И свалился, когда Дурбина подняли.

Огромный звероватого вида мужик с легкостью подхватил мага на руки и уставился на Стасю, ожидая распоряжений.

— В дом, — велела Стася, не очень понимая, что делать дальше.

Дрожь в руках унялась, а та самая, подхватившая ведьмину силу, уже не чесалась, а горела, того и гляди вправду вспыхнет.

…внесли.

И положили на пол.

Подумалось, что мраморный и лежать на таком должно быть холодно, но мысль пришла и ушла. А на Стасю посмотрела девушка, которая теперь казалась совсем уж юной, вряд ли старше Баськи.

— Спасите его, — сказала она и добавила уверенно: — Вы можете!

Нет.

Ничего-то она не может.

Не умеет…

— Вода, — Баська сама принесла серебряный таз, над которым поднимался парок. — И соль.

— Мать-и-мачеха, — сунула Маланька пучок мягких листочков. — И ромашка…

Ромашка — хорошее успокоительное, это Стася помнит, правда, валериана лучше, но…

…соль в воду.

Вот так, девонька, смотри… соленая вода от всего спасет, от глаза дурного, от мысли недоброй, от…

Бабушкин голос раздался в ушах. И Стаська зачерпнула горсть соли, сыпанула в горячую воду. Добавила ромашку и лист мать-и-мачехи. Подумала еще, что лучше бы цветком, да только время собирать мать-и-мачехин цвет вышло.

Но ничего, и так сойдет…

— Полынь…

В руки сунули мешочек.

— Девясил.

И еще один.

И никто-то не удивляется, даже сама Стася, хотя за собою подобного она прежде не замечала. Вода же в тазу менялась, набираясь силой, будто она, Стася, мешала не запаренные травки, а нечто куда большее. И рука чесаться перестала.

Почти.

Она зачерпнула ладонями воду, которую вылила на грудь Дурбину. А тот сказал:

— Эт-то н-не научно.

И главное последнее слово выговорил четко, с явным возмущением.

— Ишь ты, — восхитилась женщина в темном наряде. — Крепкий, однако…

— А я тебе, Элечка, говорила, что тут, в провинции, всяко интереснее, — ответила вторая, озираясь с немалым любопытством.

Правда, это Стася отметила и вновь забыла. Сила в руках её сворачивалась клубком, солнечным светом, ветром весенним, землею сырою, из которой корни соки тянут.

Силы прибывало.

И как было удержать её? Никак. Стася и выпустила. С водой. Наверная, та была все-таки горячею, если Дурбин зашипел, выгнулся дугою, подняться даже попытался.

Не позволили.

Та, что говорила первою, опустилась у головы, а другая за ноги взяла. Придавили к полу. И старшая, глянув на Стасю, велела:

— Теперь тащи…

Стася хотела было спросить, что тащить, но тут увидела, как из груди выползает тонкий черный волос. И, преодолев отвращение, схватила за него.

Не волос — червь.

Холодный, живой, неудобный. Ворочается, так и норовит вырваться, и Стасе бы отпустить, потому как прикасаться к этому вот противно до крайности, но она тянет.

— Потихоньку, полегоньку…

— …за землею, за водою, по-за темною травою…

Этот шепоток окружал Стасю, заполняя все-то пространство, вытесняя прочие звуки. И пусть губы ведьмы — а теперь Стася не сомневалась, что вот эта женщина с сухим строгим лицом самая настоящая ведьма — почти не шевелились, но голос её Стася слышала.

Не только она.

Дурбин раскрыл рот и закричал. Правда, этот крик существовал где-то вовне…

— …девица идет безглаза, безмолвна… волос долог, путь короток…

Волос тянулся.

И тянулся.

И… кажется, конца этому не было, а Стася устала. Она ничего-то, почитай, не сделала, а все одно…

— Лей…

И снова льется вода на грудь, заставляя волос-червя дрожать, ворочаться, выползать из ставшего столь неудобным убежища.

В какой-то момент этот волос, натянутый — еще немного и порвется — вдруг ослаб. А после скрутился клубком черноты.

— Сюда кидай! — Стасе сунули таз с остатками варева. — Давай, девонька… уже почти.

Руки разжались.

И клубок плюхнулся в зеленую воду. Кажется, зашипел. Или показалось? Господи… она окончательно сошла с ума. Или стала ведьмою?

— Вот и умничка, — волос коснулась теплая рука, от которой веяло силой и такой знакомой, так Стасю бабушка гладила, по вечерам, когда волосы распустила, разобрала, расчесала деревянным гребешком. И одевши в ночную рубашку — а взрослая Стася терпеть не могла ночных рубашек — отправляла в кровать.