Сергей Федотов - Все, что шевелится

– А теперь ты меня пощекочи, – попросил дряхлеющий развратник. И спустил штаны, показал вяло торчащий отросток. А сам бесцеремонно ухватил недоростка за безволосый лобок.

Сюллюкюн взвизгнула, отскочила и сразу же нырнула в реку.

– Эй, погоди! Куда ты? – огорчился Сотон.

Русая головка показалась над волной и объяснила:

– Нельзя за стыдные места трогать. Ты, наверное, не знаешь, но от этого дети бывают.

– Не от этого, но бывают, – наполовину согласился старикан. – Только что в них плохого, в детях?

– Ничего, но мне пока рано.

– А когда не рано будет? – спросил Сотон, недоумевая: может, она и вправду ещё подросток?

– С тобой – всегда рано, – простодушно заявила она. – Мама меня учила: на свою колодку ищи в размер селёдку.

– Ничего не понимаю, – сказал юртаунец. – Если ты с мужиками жить не станешь, то род ваш прервётся. Всё и вымрете по-глупому. Вам рожать надобно.

– Не-а, не вымрем. Мы семьями живём.

– И мальчиков рожаете? – не поверил своим ушам Сотон.

– Ещё как рожаем.

– Да не может этого быть! Не бывает водяных мужиков! Кабы водились береговые, вы бы, поди, все реки-озёра давно переполнили!

В зоологии он понимал не больше Эсеге Малана и тоже путал амфибий с рыбами, хотя знал же не понаслышке: берегини икры не мечут, они – живородящие млекопитающие.

– Бывают береговые! – упрямо мотнула русыми водорослями сюллюкюн и ушла в глубину.

Сотон пересказал новопоселенцам разговор со странной берегиней. Те посмеялись, не поверили. Только отроки встревожились: вступая в пору юности, они были слишком робки, чтобы попросить у подружек, и от неуверенности в своих силах первые уроки по половому воспитанию получали чаще всего от любвеобильных водяных женщин. Взрослым и своих баб обычно хватало.

Вскоре выяснилось, что старый Сотон – человек опытный и зря слов на ветер не бросает. Сюллюкюны и вправду оказались холодными, мужиков не заманивали, хотя охотно вступали в разговоры и помогали загонять рыбу в сети. Но от половых контактов воздерживались, твердя, что в семье этого не одобрят. Вот просто порезвиться, поиграть в догонялки на отмелях, посоревноваться в прыжках в воду, покачаться на ветвях были всегда не прочь. Ещё любили копаться на кладбищах, мародёрствовали помаленьку. Людям это не нравилось, они пугали сюллюкюн, те с притворным ужасом разбегались, чтобы чуть позднее опять приняться за своё. Ещё обожали играть в кости, в бабки. Играли на золото. Мужики пожадней сперва купились на золото и выигрывали кучи золотого песка или самородков, потому что доверчивые берегини не подозревали о жульничестве, не понимали, что можно подменить кости. Но шулера быстро убедились, что золото берегинь – одна видимость. Полежит такое на солнце и вскоре обернётся кучей сухого мха.

Со лживым золотом разобрались куда быстрей, чем с береговыми. Если водяные мужики не водились в других местах, так откуда им взяться в холодных водах Тёмной? Завестись они могли только от сырости, но брехня раскрылась не сразу. Тайна береговых продержалась века лишь потому, что никого не волновала. Секрет продолжения рода северных двоякодышащих лемуриек людей не касался, куда насущней была тайна возникновения волн. Из слухов и пересказов с чужого голоса сам собой сложился скучный факт, что с мужиками сюллюкюны всё-таки спят, но отбирают любовников по каким-то непонятным признакам. А когда и принцип отбора прояснился, то оказался таким позорным, что попавшие в число избранных мужики принялись гонять подводных недоростков острогами, опасаясь огласки: его, справного мужика, за позорника держат!

Впрочем, в ту пору всем было не до сюллюкюн, лето летом, но если сейчас плохо поработаешь, то зимой придётся класть зубы на полку. А жилище своё плохо обустроишь, так и для зубов полки не сыщешь. Всё-таки перебрались на новое место, хозяйственных забот полон рот.

В доме Омогоя разгорелся скандал куда интересней лемурийских. Его наёмный работник Эллэй за время пути снюхался со старшей, нелюбимой, дочкой бая. Тот и не заметил, когда батрак успел обрюхатить дочурку. Дело, конечно, молодое, и бай рад бы сбыть с рук перестарка, но больно не хотелось за неё приданое чужому человеку давать. (Не был бы жадным, не стал бы баем!) Поэтому Омогой закатил сцену, достойную пера драматурга-бытописателя:

– Я тебе, Эллэй, самое дорогое доверял – кобыл пасти, а ты вон чего учудил! Не кобыл ты пас, а как жеребчик развлекался! Дочка у меня была хотя и страшная, зато невинная. А теперь? Ни того, ни другого!

Батрак повинно глядел в землю. Ему и впрямь казалось, что округлившаяся невеста очень похорошела.

– А раз ты дочь самовольно взял, меня не спросил, то не получишь за неё ни котла, ни топора! Ступайте прочь оба! Живите где хотите и как хотите. Она мне больше не дочь!

Так и выгнал из дому, рваной тряпки дочурке не подарил. А работнику за год службы, за перегон табуна с Алтая до полноводной холодной Лены отдал одну корову, да и ту бесплодную. И её как от сердца отрывал.

Заплакал Эллэй от такой несправедливости, посадил брюхатую жену на свою единственную движимую собственность – коня хороших кровей, а сам пешком пошёл. За верёвку вёл годное разве что на мясо приданое. Куда ведёт – не знал, но не больно о том беспокоился. Места были привольные, селись, где понравится. В пути встретил местную лесунку. Та очень нахваливала собственные края, а у него от обиды слёзы по щекам как горох катились.

– Что плачешь-рыдаешь? – спросила лешачиха.

– Обманул меня бай Омогой, – пожаловался бедолага. – Я на его дочке женился как порядочный, а он приданого не дал, ещё и меня обругал. Год я на него горбатился, а за службу верную получил корову бесплодную. Вот родится у меня сынок Лабынгха Сююрюк, а у меня и молочка его напоить не найдётся!

Лесунка только посмеялась и сказала, что всё наладится. Корова, мол, принесёт ему целое стадо телят, и молока у Эллэя будет столько, что доить замучится. Бедняга не поверил. Откуда же телята возьмутся без быка? Хотя что с неё взять, с легкомысленной лесной поблядушки? На том и расстались. На прощание Эллэй спросил имя собеседницы.

– Исэгэй Айысыт, – назвалась лешачиха и затерялась среди неспелой морошки.

Побрели дальше. Новоиспечённый хозяин и муж подстрелил глухаря, а когда разделывал, то нашёл в желудке камень размером с фалангу пальца. Экая невидаль – камешек! Но этот имел человеческий облик – с глазами, носом, ртом, ну просто вылитый брат Сата, пропавший в таёжных просторах лесичей. Эллэй оставил камень на счастье, и Сата не обманул. А однажды лежали они с супругой под раскидистой сосной, а неподалёку молния ударила. Пошёл муж глянуть, куда она долбанула, и отыскал топор грома. Топор и топор, только тупой и каменный. Он тоже Эллэю немало счастья принёс, как и Сата-камень.