Алексей Смирнов - Собака Раппопорта

Иван Павлович застал его сидящим на лавочке и погруженным в чтение памятки о ядовитых растениях. С картинки подмигивала ягода вороний глаз, и казак отвечал ей нахмуренным, удивленным взглядом. От него разило, как из преисподней для членов общества трезвости.

Да, конечно, казак неоднократно видел собачку, которая интересует доктора — именно пятиногую. И мало что видел — ночами он систематически гоняется за ней, размахивая плеткой. Одна беда: собачка все время разная — ну, не совсем разная, но не вполне одинаковая: она то побольше, то поменьше, то подожмет хвост, а то вдруг выматерится…

Догадка, подсказанная Хомским, обретала твердую почву. Не сочтя нужным углубляться в беседы о заслугах возрожденного казачества в поимке собаки, Иван Павлович откланялся и вышел на улицу. Казак тупо провожал его взглядом: вороний глаз, топорщась крестообразно растопыренными листьями, уплывал от него в распахнутую дверь и постукивал тросточкой.

Задний двор: указание Хомского прочно сидело в ватниковском мозгу. Задний двор не так уж и мал — и о каком же его участке напоминал напарник?

Было прохладно, и Ватников поднял воротник пиджака, укутался. Бездумно сшибая тростью разнообразный мусор, он обогнул здание и сразу же замер, уразумев, что он уже все нашел и больше искать ничего не нужно. Намек Хомского оказался прозрачнее некуда, и Ватников невольно попятился, вскинув и выставив трость, как шпагу.

Собаки.

Задний двор был полон собак.

Самых разных расцветок, самых причудливых пород: точнее сказать — все сплошь беспородные, ужасные помеси, безобразные гибриды. Иные лежали, другие бродили себе, вынюхивая добычу, третьи просто стояли и смотрели на Ивана Павловича. Он начал пересчитывать ноги ("Лапы", — мысленно поправил себя аккуратный Ватников). Четыре. Снова четыре. Четыре. Три с половиной — одна подранена и поджата. Четыре. Четыре. Четыре. Три. Четыре. Иван Павлович перевел взгляд на окна первого этажа, забранные решетками: пищеблок.

Все было понятно: одичавшая, расплодившаяся стая все время хотела жрать и кучковалась поближе к раздаче. Их, несомненно, прикармливали, и занимались этим дуры-поварихи — категория, до крайности ненавистная Ватникову. Он не решился приблизиться, чтобы рассмотреть стаю получше, но и без того было заметно, что многие животные покрыты рубцами и шрамами — грубыми, но удивительно ровными.

"Они с оперативки, — осенило Ватникова. — Неподалеку — Военно-Медицинская Академия, там есть кафедра оперативной хирургии. На них там и тренируются, на этих собаках, а после выбрасывают, и те выживают — недаром ведь говорят: заживет, как на собаке. Я и сам, было дело, их потрошил, без всяких медицинских показаний — так было надо, чтобы руку набить, и к чему я ее набивал? Пригодилось мне оно в психиатрии? Понятно, всех готовили к войне, но к войне готовятся постоянно, а это значит, что и собак полагается резать ежедневно, дабы не утратить мастерства. А что у нас было? Двухнедельный хирургический цикл, зачет, экзамен… Видно, в Академии плохи дела, если даже собакам не остается отбросов — вот они и переметнулись. А у нас? Неужели у нас лучше финансирование? Питательнее харчи?"

Кое-что прояснялось — например, стало вполне понятно, кто именно гадит в больнице: вот эти и гадят. Но кто их запускает и почему? И эта, с пятой ногой — такого не может быть, ее и нет.

Полный задумчивости, он побрел назад, в опротивевшую палату. Ему был нужен союзник, свой человек среди действующего персонала — сам он уже лишился многих полномочий. Теперь-то он отлично понимал Хомского, который в свое время осторожно и бережно вербовал в напарники самого Ватникова. Что может сделать больной, пусть даже не самый обычный, но заслуженный?

Выбор Ватникова естественным образом остановился на д'Арсонвале — к тому же и Хомский одобрил его кандидатуру. Начмеда переполняла энергия, и если направить ее в правильное русло…

Иван Павлович прошел в административное крыло. Дверь д'Арсонваля оказалась запертой, зато та, что вела в приемную главврача, была распахнута настежь. Секретарша, пышная сорокалетняя дама с длинным именем Бронеслава Виссарионовна Гоггенморг, стояла у двери, которая вела уже в сам кабинет Николаева — стояла, тесно приникнув к обивке ухом. Ивану Павловичу нечего было делать у Дмитрия Дмитриевича, и он решил не обнаруживать своего присутствия деликатным кашлем и прочими расхожими приемчиками.

Он уже кое-что знал: кто-то копает под руководство больницы.

Кто-то занимается сознательным вредительством и разводит антисанитарию, запуская ночами собак.

Любопытство секретарши подозрительно.

Поведение работников пищеблока подозрительно.

Сама деятельность кафедры оперативной хирургии при Академии — и та подозрительна.

Совершенно запутавшись в этих многочисленных подозрениях, Ватников случайно забрел на гастроэнтерологию, где и нашел д'Арсонваля, который соревновался с галантным и глупым Голицыным в наговаривании комплиментов Раззявиной, не понимавшей и половины из сказанного.

При виде Ватникова начмед немедленно оставил свое дурацкое занятие, отлепился от веселой компании и быстро подошел к Ивану Павловичу.

— Вижу, что вы явились не с пустыми руками. Выкладывайте, не томите.

Иван Павлович, волнуясь больше, чем сам того хотел, рассказал д'Арсонвалю о собачьем питомнике под окнами пищеблока.

Начмед ударил себя по лбу:

— Как же я не посмотрел там! Ведь это элементарно! Послушайте, коллега, вы ткнули меня носом в лужу, словно щенка. Я перед вами в неоплатном долгу.

Ватников пропустил эти слова мимо ушей.

— Нужно устроить засаду, — выпалил он. — Остаться на ночь, обосноваться неподалеку от кухни и посмотреть.

— Казак? — быстро предположил д'Арсонваль.

Иван Павлович покачал головой и коротко объяснил, почему содействие казака окажется бесполезным.

— Тогда мы с вами, — решительно заявил начмед. Сказав именно то, чего, собственно, и добивался Ватников.

Ватников испытывал неловкость, собираясь идти в засаду с начмедом — ну, как если бы он отправился с начальником в туалет или заказал истопить на двоих баньку; легкомысленный д'Арсонваль не видел в это ровно ничего особенного и весь светился от счастья.

День тянулся и тянулся, представляясь нескончаемым; происшествия были обычные: собачье дерьмо, комиссии, уголья на голову Николаева, освирепевший Медовчин, кричавший о саботаже и диверсиях. Многие, как и прежде, перешептывались о собаке. В ряде подробностей сходились все: собака довольно крупная, даже большая. Напоминает больше овчарку, чем дога. Нет, это не член, это настоящая нога, которая растет из середины живота и достигает пола. Участвует ли нога в передвижении: ответить трудно. Собака неопределенной масти, потому что ночами в больнице темно, да и лежат в ней люди подслеповатые, преимущественно в годах. Собака светится тусклым светом, и это создает дополнительные препятствия к установлению ее окраски. Она не лает и не скулит, в рычании не замечена тоже, но вроде бы периодически воет; дыхание хриплое. Никто не видел, чтобы собака испражнялась, хотя никто не может этого исключить. Другие собаки? Возможно, вполне вероятно. Но вспоминается только эта, одна.