Алексей Смирнов - Собака Раппопорта

— Ради Бога, не трогайте его! — вскричала повариха и растопырила руки, подобно вратарю в предвосхищении мяча. — Это мой непутевый брат. Он бомжует — лишился всего: квартиры, семьи, работы… Он роется по помойкам, и я, грешная женщина, подкармливаю его, как могу…

Д'Арсонваль оттолкнул ее и ринулся к зарешеченному окну. Там, за окном, он обнаружил страшную харю синего цвета: оскаливши кривые и гнилые зубы, харя прилипла к прутьям решетки и занималась некими мимическими поползновениями. При виде мужчин в белых халатах она испустила отчаянный вопль и отодвинулась в темноту. Под окном, возле батареи, стояла продуктовая передачка, которую сердобольная сестра собрала для непутевого братца: огромная авоська, битком набитая казенными яйцами, колбасой, брикетами масла, цельной куриной тушкой, буханками белого и черного хлеба, небольшим окороком и двумя пачками индийского чая со слоном.

Д'Арсонваль устало и разочарованно привалился к стене.

— Пустышка, — пробормотал он. — Пустышку вытянули.

Ватников, не имея возражений, стоял в стороне и молчал. Халат сделался ему тесен, отчаянно захотелось на койку, под капельницу или хотя бы под какой-нибудь простенький уход — только бы о нем позаботились, только бы сняли с его надломленных плеч груз тяжелой ответственности.

Мрачное утро принесло мрачноватые новости.

Собаку видели, но только те, кто мучился абстиненцией или просто не спал, искал чего выпить и бродил по этажам. Она явилась под утро — наверное, опасалась милиции, которую д'Арсонваль вызвал, чтобы составить акт на повариху, завести уголовное дело, изловить окаянного брата и выжечь распоясавшихся несунов каленым железом.

Так что часов до четырех утра внизу было шумно, а после воцарилась недовольная, непроспавшаяся тишина.

Главный врач недавно издал распоряжение номер один: возобновить практику запирания отделений на ночь, существовавшую еще при Хомском, но этот приказ откровенно саботировался; Николаеву было не усмотреть за всем, он вообще плохо соображал, ибо ежедневно Медовчин, которого за следственную активность повысили в санитарном чине, совал его носом в очередную кучу собачьего дерьма, после чего Дмитрий Дмитриевич немедленно напивался.

Никто не умер, зато у Каштанова пропал ботинок с левой ноги.

— Паскуды, — орал он на медбрата Мишу, совершенно выведенный из себя, потому что ботинок был особенный, ортопедический. Чтобы его получить, Каштанов должен был получить направление от врача за подписью главного и с круглой печатью, написать заявление, встать на очередь в собес, где не пускали даже в очередь без квитанций об оплате коммунальных услуг за полгода, а Каштанов одну, как назло, потерял, и теперь ее придется восстанавливать; очередь двигалась медленно, это была только очередь на запись в очередь очередников на ботинок, и полагалось написать еще одно заявление, а заодно принести форму девять из жилуправления, которое работало по два часа в день при большом наплыве желающих. Следующая очередь ожидала уже в центре протезирования, где снимали мерку и записывали в очередь на примерку.

— Ты сам паскуда! — уверенно объяснял Миша. — Теряешь обувь с пьяных глаз — небось и говно твое, ты его тоже теряешь, потому что сфинктер не держит, а валят все на собак, да на сотрудников!

— Одно и то же — ваши собаки да сотрудники! — огрызался Каштанов.

Для него особенно обидно было то, что перепалка происходила под песню "Мой дельтаплан", лившуюся из радиоприемника, который с утра орал в процедурке.

Больше всех волновались братья Гавриловы, для которых Каштанов был лучшим другом и собутыльником. Они всплескивали руками, цокали языками, забирались под койки, рылись в тумбочках — все было напрасно.

Ватников подловил убитого горем Каштанова в коридоре и расспросил о пропаже. Тот не мог сообщить ему ничего вразумительного. Вечером ботинок был — мало что имелся, еще и надет был, потому что Каштанов, страшась за ботинки, старался не разуваться и спал в них — либо сознательно, либо там, где застигал его сон. Накануне сон застиг его бессознательным в своей же палате.

— Не разувались, значит? — донимал его Иван Павлович.

Тот растерянно пожимал плечами:

— Не должен был — но разве знаешь наверняка? А, доктор?

Ватников ощутил, что его затягивают в гностическое болото.

— Это какая-то бессмыслица, — он постарался утешить Каштанова. — Вот увидите — ваша пропажа найдется.

Как ни странно, Ватников угадал: пропажа нашлась. Ботинок обнаружили к вечеру, обратив внимание на поведение охранника-казака, который стоял на свежем воздухе, под окнами, и забавлялся тем, что пинал какой-то предмет. Любопытству среднего медицинского персонала предела нет; Лена, случайно выглянувшая в окно, заинтересовалась действиями воина, не поленилась спуститься и вскоре вернулась с ботинком, весьма и весьма сырым — что было странно по причине сухой погоды.

— Ну вот, — сказал Иван Павлович, когда он об этом узнал — но сказал без удовольствия, так как по-прежнему было непонятно, каким вдруг образом ботинок очутился за пределами больницы.

Каштанова, застигнутого сном, заботливо обули и вышли из палаты на цыпочках, предвкушая утренние восторги по поводу сюрприза. Не нужно писать заявление, не нужно идти в собес!

И вообще этим вечером состоялось много хорошего: пришли Раззявина, Васильев и Голицын, пришел д'Арсонваль, пришли Вера Матвеевна и даже Величко (вызвавший, однако, неприятные подозрения), и даже Анастасия Анастасовна приползла — все прибыли навестить персонально Ватникова, принесли ему цветы, конфеты; принесли все это просто так, чтобы поддержать товарища, и Ватникову сделалось легко на душе, и даже Хомский не объявлялся, а ночь прошла безмятежно.

Утром же отделение огласилось диким и яростным воплем Каштанова, который снова проснулся обутым в один ботинок. На сей раз пропал второй; зная уже, где искать, кинулись на улицу, где и нашли очередную пропажу: казак стоял и увлеченно пинал ее, направляя по странной шахматной траектории.

— Какой-то абсурд, — Каштанов был так потрясен, что даже воспользовался непривычным для себя словом. Он недоверчиво ощупывал ботинок, мокрый насквозь.

— Понюхайте его, — предложил озабоченный Ватников. — Ничем особенным не пахнет?

— Понюхайте сами, — предложил ему Каштанов.

Еще в институте Ватникова учили, что врач не имеет права на брезгливость. Иван Павлович послушно склонился над ботинком, и у него сразу закружилась голова.

— Какой кошмар, — прошептал он, не умея удержаться от потрясения.

Тогда Каштанов понюхал сам и остался в недоумении: по его мнению, все было как прежде, как всегда.