Вячеслав Рыбаков - После Апокалипсиса

Кэлпи отделился от остальных, подошел к нему, присел на корточки.

— Больно? — равнодушно спросил он.

Фома всхлипнул и локтем отпихнул тянущуюся к нему руку. Но кэлпи уже держал в сильных пальцах его колено, другой рукой втирая в раны едкую, остро пахнущую мазь.

— Пусти, сволочь, — сказал Фома.

— Это водяной конь. — Кэлпи закончил свое дело и вытер ладонь о песок. — Запомни его. И если ты решишься один войти в воду или сесть на любой кусок дерева, он утопит тебя. И раки будут есть твои глаза.

Фома разрыдался. Он больше не стыдился своих слез, он плакал и трясся, размазывая по лицу слезы и кровь из порезов.

— Оставьте меня в покое! Ну чего вы привязались ко мне! Отстаньте, уроды! Я не бард! Я не умею петь. Я вообще не ваш. Я человек. Я даже не знаю по-вашему…

— Это не важно. Мы выучились вашему языку, чтобы ты пел для нас. Пой.

— Как? — всхлипнул Фома.

— Как хочешь.

— Я не буду петь для нелюдей, — плакал Фома. — Вы только и можете, что кур морить. Вот вся ваша доблесть.

Зеленая кожа кэлпи явственно потемнела. Если бы он был человеком, Фома решил бы, что он покраснел от стыда. Остальные кэлпи переглянулись и одновременно выплеснули свои чаши в костер. Костер выбросил круглое облачко пара.

— Если мы нападем отважно, ты будешь петь для нас?

— Я вообще не буду петь, — сказал Фома. В животе у него сделалось пусто, а на сердце — легко. Порезы на ноге горели и отчаянно чесались. — Я лучше сдохну.

Кэлпи вновь переглянулись. Они начали переговариваться между собой, тихо, на своем языке.

Тот, что сидел рядом с ним на корточках, встал, шурша змеиной кожей штанов.

— Я лучше сдохну, — повторил Фома безнадежно.

— Лезь в лодку, — сказал кэлпи.

Фома выпрямился и сжал губы. Значит, я прав и надо быть твердым, думал он. Надо быть твердым, надо быть храбрым. Не бояться их, тогда все получится. Надо вести себя как Леонид-истребитель, неустрашимый борец с захватчиками. Тогда тебя будут уважать даже враги. Они вернут меня домой… Я показал им, что не боюсь, что не буду служить им, и они вернут меня домой.

Забираться в лодку было больно из-за ободранной ноги, но все равно Фома не проронил ни стона. Правда, похоже, никто не обратил на это никакого внимания. Его враги сидели у погасшего костра, занимаясь домашним и неважным: чинили одежду костяными иглами, плели какие-то веревки из растрепанных волокон, а один вытащил крохотные пяльцы и — вот урод! — начал вышивать на замшевом лоскуте ивовую ветвь.

Почему-то Фома снова почувствовал себя обманутым.

Кэлпи с красноглазой серебряной рыбкой в мочке уха прыгнул в лодку, подхватил шест и резко оттолкнулся. Лодка задрала нос и понеслась по темной воде; остров кэлпи остался за спиной, мелькали кучи плавника, плавучие гнезда поганок, мусор, принесенный дальним приливом, островки с теснящимися кустами ивняка.

Мы плывем домой, думал Фома в такт ударам шеста, домой, домой…

— Высади меня у мола, — великодушно сказал он, — дальше я сам.

Кэлпи не ответил.

— Мы вас не трогали, — примирительно сказал Фома, — вы первые начали.

Кэлпи налег на шест. Под днищем лодки прошла, выбрасывая лапки, огромная бледная лягушка.

Вода была повсюду, темная, спокойная, но откуда-то издалека доносился глуховатый шум, словно там, за зарослями тростника, обрушивалась сама в себя гигантская волна. Остро пахло солью и водорослями.

Фома насторожился.

— Куда ты меня везешь? — спросил он.

Перехваченное горло превратило окончание фразы в жалкий писк.

Кэлпи молчал.

Лодка скользнула в узкий рукав среди зарослей, пошла медленнее, трава шуршала по днищу. Меж двумя отмелями была тихая затока, зеленые ветки ивняка полоскались в воде. Лодка скользнула в нее, ее тень запрыгала на ребристом песчаном дне. В листве щебетала стайка красногрудых пичуг.

Фома вцепился руками в низкий борт.

— Выходи, — сказал кэлпи.

— Не выйду!

— Выходи, — повторил кэлпи и опасно накренил лодку так, что борт, в который Фома вцепился, черпнул воды. Вода была теплая и омыла босые ноги Фомы с налипшим на них песком и дорожками подсохшей крови.

Фома выпрыгнул в воду, которая оказалась ему по колено.

Кэлпи шестом больно ударил его по спине, подталкивая к берегу.

Отсюда, с мелководья, было видно, что под переплетенными ветками ивняка открывался тоннель, наполненный зеленоватым полумраком.

— Не пойду туда! — Фома бросился обратно к лодке и вцепился в борт.

Кэлпи ударил его по пальцам и оттолкнулся шестом от дна, подняв облачко песчаной мути.

— Помни про водяного коня, — сказал он.

— Уроды, — сказал Фома, прижимая к груди болевшую руку, — сволочи. Мучители.

Кэлпи пожал плечами, еще раз вонзил шест в стеклянистую поверхность воды. Лодка скользнула прочь, под ней, чуть отставая, двигалась по дну ее тень.

Из ведущего вглубь островка тоннеля порхнула стайка бледных золотоглазок, какое-то время они роились вокруг лица, потом втянулись обратно в тоннель.

Фома сел на песок, упершись в колени лбом. Он был совершенно один. Тростник шуршал на ветру. Ш-шшур… Ш-шшур.

Если сделать из тростника дудку, она будет говорить голосами утопленников.

Что-то коснулось его босой ступни.

Фома открыл глаза. Солнце играло в мокрых ресницах, коричневые стрелы рогоза перечеркнули небо, а вода теперь плескалась у самых его ног. Песчаную полосу берега съел прилив.

Ну и ладно, подумал Фома и сердито вытер рукой слезы, пусть я утону! Он представил, как вода подходит все выше, заливает колени, доходит до губ, заползает в ноздри, потом он поплывет вниз лицом, в водоворотах, раскинув руки… Маму только жалко. И отца.

Маленькие рыбки, подплывая, щекотали пальцы ног, покусывали их, удивлялись, почему такие соленые.

Чуть подальше раздался гулкий всплеск, тяжелое темное тело поднялось из воды и упало обратно. Костистый плавник распрямился, сложился, распрямился…

— Поганые колдуны, — сказал Фома, — уродские паскудные зеленые гады.

Вдали рокотали, перемещаясь, огромные массы воды.

Фома поднялся (вода доставала ему уже до пояса) и побрел к берегу. Вход в зеленый тоннель был теперь совсем рядом, стайка золотоглазок плясала на границе света и тени. Он боялся этого зеленого зева, но деваться больше было некуда — деревья и кусты росли плотной массой, все было перепутано, воздушные корни шевелились не от ветра, а, казалось, сами по себе.

В зеленоватом мраке тоннеля его кожа сначала стала болезненно-белой, словно в толще воды, потом приобрела прозрачный зеленоватый оттенок.

«Я стал кэлпи!» — подумал он в панике.

Приходилось нагибаться, чтобы избежать прикосновения влажных веток, гладящих его по щекам, словно пальцы. Он опять вспомнил о маме и всхлипнул.