Вячеслав Рыбаков - После Апокалипсиса

Ученики охотно рассмеялись. Они всегда смеялись таким шуткам Хромоножки, потому что это было безопасно и весело.

— Так о чем я только что говорил, Белаква?

Фома изо всех сил скосил глаза, заглядывая в тетрадку соседа.

— Что никаких Территорий раньше не было. И Метрополии тоже. Вернее, вся земля была как одна сплошная Метрополия. Потом уровень воды повысился, а изотерма подвинулась…

— Изотерма подвинулась, — ядовитым голосом сказал Хромоножка, — понятно. Почему же, как ты выражаешься, изотерма подвинулась, Белаква?

— Льды потаяли, — сказал Фома.

— Садись, Белаква, — разочарованно велел Хромоножка. — Так вот, в результате того, что уровень моря значительно повысился, значительная часть континента оказалась под водой, образовав Дельту — залитую водой низменность с многочисленными рукавами-протоками и своеобразной флорой и фауной.

Численность человечества сократилась в сотни раз, сейчас общая численность населения насчитывает около десяти миллионов, из которых две трети проживают на остатках суши, когда-то бывших высокогорьем. Остальные… Сколько, Белаква?

«Да что он ко мне прицепился, в самом деле?» — подумал Фома.

— Три миллиона, — сказал он, произведя в уме нехитрые подсчеты.

— Проживают на так называемых Территориях, искусственных насыпных укрепленных сооружениях, чье назначение… Как называются ресурсы, ограничивающие численность, Белаква? Встань, когда с тобой разговаривают!

— Ли… как-то, — честно сказал Фома.

— Лимитирующими. Так вот, для человечества такими ресурсами являются… Слушаю, Белаква.

— Нефть, — сказал Фома, — углеводороды. Металл… Ну… еще еда.

— Белаква у нас интересуется не только мухами, — сказал Хромоножка, — Белаква у нас интересуется едой.

Ученики опять засмеялись, хотя Фома вовсе не был жирным.

— Территории представляют собой области добычи и первичной переработки нефти, а также других полезных ископаемых. Однако, — он вновь прошелся, делая вид, что не замечает Фому, в тоске переминавшегося с ноги на ногу, — до недавних пор Территории находились под угрозой вследствие постоянных нападений кэлпи. Кто такие кэлпи, Белаква?

— Враждебный вид, — сказал Фома.

— Ученые до сих пор спорят между собой и так и не пришли к единому мнению относительно происхождения кэлпи, — продолжал Хромоножка. — Некоторые полагают, что кэлпи — деградировавшие представители человечества, вследствие мутаций негативного характера утратившие разум и культуру и руководствующиеся примитивными инстинктами. Другие же полагают, что кэлпи — мутировавшие представители какого-то иного вида, например ластоногих, а их сходство с людьми является чисто функциональным, сформировавшимся благодаря сходному образу жизни. Как называется такое сходство, Белаква?

Фома молча хлопал глазами.

— Садись, два, — с удовольствием сказал учитель. — Такое сходство называется гомологией.

Фома молчал, уставившись в стол.

— И нечего так смотреть…

Фома поднял голову.

— За что вы меня так ненавидите, Густав Томазович? — спросил он. — Может быть, вы тоже… тогда отвлеклись, задумались о чем-то и нарвались на растяжку? Свернули не по тому рукаву, потому что растерялись, потому что считали мух, и теперь вы ненавидите меня, потому что не можете же вы ненавидеть себя.

«Что я говорю такое?» — подумал он в ужасе.

В классе стало очень тихо. Ученики уставились на Фому, рты у всех приоткрыты, отчего ему показалось, что у них три глаза — два на обычном месте и один под носом.

— Во-он! — закричал Хромоножка не своим, каким-то бабьим голосом.

Фома, сопя, стал выбираться из-за стола.

— И еще мой папа говорит, — сказал он, — что кэлпи умнее, чем кажутся… И что кэлпи были всегда. Еще давным-давно, когда суши было много. Просто редко показывались людям. Они тогда воевали между собой, сказал папа, а нас боялись. А когда людей стало мало, вышли из укрытий. Это просто наши дальние родичи, которые в незапамятные времена пошли по своему пути… и еще…

— Скажи своему отцу, чтобы он зашел ко мне, — сказал Хромоножка уже своим голосом, — а сейчас выйди из класса.

И Фома двинулся по проходу между столами.

Кто-то из учеников запустил ему в спину огрызком яблока.

— Я не пойду, Элата…

Фома уселся на песок, охватив руками колени, словно бы замкнув свое решение в телесный замок.

— Ты должен, — сказал Элата, — ты наш бард.

— Я не ваш, — ответил Фома, — и не бард. Вы ошиблись, Элата. Вам нужен был не я. Я совсем не умею петь. У меня слуха нет. Даже мама просила, чтобы я не пел, когда она дома.

— Тебя выбрала дочь-сестра, а она не могла ошибиться. И ты наш. Мы любим тебя, значит, ты наш.

— Любите? — спросил Фома горько. — Вы украли меня. Вы напустили на меня вашего водяного коня. Вы что-то сделали со мной там, на острове. Я стал большим и остался маленьким. Я не понимаю…

— Это дочь-сестра, — сказал Элата шепотом, прикрыв рот рукой, — это ее магия. И мы любим тебя, Фома. Больше, чем прежние твои сородичи. Разве они не насмехались над тобой? Разве они готовы были слушать твои песни? Делиться с тобой последним?

Фома молчал.

Элата пожал плечами. Говоря, он крепил к носу лодки потайной фонарь из плавательного пузыря рыбы-пластуна.

— Бард, — говорил он, не прерывая работы, — любим и неприкосновенен. И мы примем меры, чтобы твои же сородичи не выстрелили в тебя, Фома. Мы научились.

Фома подумал…

— Я могу спеть вам сейчас, — сказал он, — обо всем, что вы хотите. И вы отпустите меня потом?

— Ты уже пытался вернуться к своим, — Элата покачал головой, — и что из этого вышло? И ты будешь петь только о том, о чем сам захочешь, Фома. Никто не говорит бардам, что им петь.

— Никто? — Фома вытер нос рукой. — А если я спою вам, чтобы вы не воевали?

— Бард поет о подвигах, — сказал Элата, — он поет о войне, о горячей крови, о храбрости друга, о доблести врага. А иначе какой же он бард?

Элата был очень горд. Это его гнездо нашло барда, хотя бы и среди проклятых белоруких, а значит, будет славный бой и остальные признают его, Элаты, первенство. Уже два гнезда присоединились к ним; их лодки покачивались на волнах, из уважения не ступая на землю соперников.

Фома всегда мечтал о подвигах. Особенно когда страдал от насмешек своих сверстников, убегая с уроков, забиваясь дома в какой-нибудь укромный угол или, прежде чем заснуть, укрываясь с головой одеялом и отворачиваясь лицом к стене. Он мечтал о том, как вырастет, станет героем-разведчиком вроде Леонида-истребителя и будет пробираться по плавням, по их затокам и рукавам, и о нем тоже снимут фильм или напишут книжку… Получается, кэлпи в это время мечтали о том, чтобы красться по затокам и рукавам и убивать людей? Получается, его правда равна их правде? Как это может быть? И значит ли это, подумал он вдруг, значит ли это, что кэлпи тоже не совсем взрослые?