Егор Радов - Змеесос

— Непременно, непременно. — ответил Оно, проходя назад вдоль всех людей, которые смотрели на него точно так же. Наконец. он дошел до последнего и встал за ним, словно собирался присоединиться к некой своеобразной неподвижной еньке-еньке, существующей только для него одного и его удовольствий; и этот последний не обернулся и не сделал абсолютно ничего, только сказал звук «э» и совместил пятки вместе, чтобы носки были врозь.

Миша стоял здесь, представляя себя в великой очереди за лучшими благами мира, или просто за насущной едой, которой почти нет, благодаря войне, или засухе, или проискам правительства. Каждый стоящий впереди был счастливее, чем он, ему могло чего-то не хватить; и блаженный холодок страха сверкнул внутри его тела, как синеватый электроразряд в момент соединения контактов провода и троллейбусного рога. Очередь почти не двигалась, словно не имела другой цели, кроме своего существования; люди были восхитительно-недовольны, излучая мрачное нетерпеливое биополе, требующее прекращения этого странного сочетания их в единую цепочку, объединенную, как сегменты гусеницы, общностью задач по получению одной и той же пищи или чего-то другого; Миша Оно, занявший последнюю ступень в этой горизонтальной иерархии, наслаждался своей причастностью к тому нереальному волшебному концу, который ждал их всех и являлся истинным началом на самом деле; и ему уже мерещились благословенные хлебные корки, состоящие из эрзаца, и лакомые очистки, стоившие полцарства или нескольких великих книг; и руки его напряженно сжимались в предвкушающие кулаки, а лицо призывно улыбалось, словно желало предстать перед конкурсом красоты. Ожидание, отчаянье и восторг охватили состояние всей очереди, как три сосны, ограничивающие свободу заблудившегося существа; бумаги, справки и прочие нужные феномены маячили вдали, словно призрачные знамена, ведущие вперед; ряд разрешений, которым, собственно, и оправдывался этот процесс деятельности людей, был непонятен, но необходим; и вообще, это было превосходно: стоять здесь, видеть затылок равного тебе индивида, только лишь на какую-то единицу времени более высшего, чем ты; думать о сюрпризах, ждущих в конце и могущих быть любыми; желать алкогольный напиток, апельсин, или в туалет, но не иметь возможности и желания покинуть здешнее положение, хотя иметь свободу это сделать; мечтать о любви, и иметь, наконец, блаженное оправдание и цель всему своему бытию которые совсем рядом и доступны; и думать, наконец, о чем угодно, радуясь полученной возможности концентрации собственных духовных сил, поскольку телесные функции сведены к долгожданному примитиву и ими можно чистосердечно пренебречь. И когда Миша вдруг ощутил легкое прикосновение сзади к своей спине и, подвинувшись на какую-то долю общего расстояния вперед, как одна единица конвейера, обернулся и увидел противную лысую рожу, с которой он уже беседовал у вожделенного окошка, он испытал истинное счастье, поскольку движение существовало и началось, и он был его частью и участником; и в предстоящем ему путешествии он сделал свой первый шаг.

Так все продолжалось и происходило, и не было большего удовольствия, как это перемещение — туда, вперед, к любимой цели; сквозь мысли о вечности, продуктах и будущем, и сквозь прямоугольное пространство внутри стены. Прошло два часа тринадцать минут, и Миша Оно очутился напротив маленького окошка, с глубоким наслаждением узрев долгожданное событие, заключающееся в том, что широкая спина в пиджаке ушла с его глаз долой.

— Я снова здесь, — сказал Миша, оказавшись напротив злого пожилого лица в очках. — Я хочу перейти в тоталитарную зону!

Но не было никакого ответа; человек, сидящий за окошком, продолжал читать свою толстую книгу без переплета и не обращал внимания ни на что.

— Вы не слышите меня? — робко спросил Миша, опершись локтем о стену.

Но ответа не было.

— Разве это не здесь?! — воскликнул Миша, отставив назад левую ногу.

Человек поднял глаза; они были полны ненависти и торжества.

— Ты думаешь, я — глухой, или идиот, лучший дружище?! А?

— О чем вы? — испуганно спросил Миша.

— Я же видел уже твою рожу, ты мне уже сообщил о своем желании, и сейчас опять его повторяешь, как будто я — глухой, или идиот!..

Человек стукнул по толстой книге кулаком и продолжил свою речь:

— Конечно, ты прав, ты проявил настоящее желание и мужество, избрав несвободу, но надо же все-таки отдавать себе отчет! Документы.

— У меня нет документов, — спокойно сказал Оно.

— Как ты стоишь, дружище!.. Что это за развязная поза перед представителем власти!.. Что за тон!.. Эй, ефрейтор! Научите эту гниду, как нужно спрашивать!

Неожиданно сильная рука взяла Мишу за плечо. Он обернулся, увидев жестокую солдатскую морду, нависшую над ним, как нож гильотины, с маленькими зелеными глазами в прозрачных очках. Этот солдат развернул Мишу, размахнулся и сильно ударил его кулаком в грудь. Миша охнул и начал куда-то оседать.

— Встать, — негромко скомандовал солдат. Миша выпрямился и успел заметить довольный взгляд работников очереди, с которыми он стоял сюда.

— Смирно, — сказал солдат.

Миша немедленно выполнил эти слова и даже щелкнул каблуками.

— Кругом, — приказал солдат, и Миша сделал это, снова увидев злое пожилое лицо перед собой.

— Вот видишь, как у нас отлично, — сказал этот человек, улыбаясь. — Ты ведь не уйдешь от нас, правда?

— Конечно, правда!.. — воскликнул Миша, как ребенок. — А почему у вас солдаты, у вас что — война?

Человек в окошке помрачнел и стукнул указательным пальцем об свой стол.

— Нет, — проговорил он, продолжая стучать. — Войны у нас нет. У нас войска. У нас порядок. У нас воистину неприятно. Разве это не чудо, дружище?!

— Это замечательно, дружище! — отозвался Миша, снова щелкнув каблуками.

— Вот и прекрасно, лучший дружище. Документы!

— У меня нет документов, — спокойно сказал Оно.

— А что же у тебя есть, сволочь идеалистическая?! — закричал человек. — Кто ты вообще такой?

— Я не помню, — задумчиво проговорил Миша. — Я еще не нашел себя.

— Это запрещено! Ефрейтор, отведите его в кабинет к Лебедеву.

— Пошли, лучший дружище, — сказал солдат, поправляя очки, и сильно толкнул Мишу влево — вглубь прямоугольного помещения.

Здесь, в небольшом расстоянии от окошка, злого лица и разных людей, в полутьме и в уединенности начинался некий коридор, уходивший вправо; и множество дверей было в его обеих стенах, и конца его не было видно. Одна маленькая тусклая лампочка призрачно мигала наверху, высвечивая латунные ручки этих дверей, которые поблескивали от этого света, как пуговицы на гимнастерке, от света фар проезжающего грузовика. Оно встал посреди начала этого коридора, отходящего от основного помещения, словно слепая кишка, и, может быть, тоже никуда не ведущего.