Татьяна Зингер - Неудавшаяся история [СИ]

Дни плелись со скоростью ленивых кошек — медленно, сонно. Спутники тихонько переругивались, я пыталась их не слушать. Побаливала лодыжка, хоть я и накладывала на неё с десяток чар. Она гноилась и ныла при любой перемене погоды. За всё время пути не нашлось ни одной чистенькой речки, поэтому мы все вместе чесались и напоминали городских побирушек.

Очнулась от досадных мыслей я только тогда, когда чащоба сменилась голыми полями, за которыми виднелись серенькие домишки да хлипкий, пусть и высокий частокол, унизанный козьими черепами.

Нами была перейдена незаметная черта, за нею остались снега с холодными ветрами. Здесь вовсю прорезались изумрудно-зеленые листики на березах, деревья стряхнули с плеч белоснежные одеяния и выпрямились навстречу солнечным лучам.

Спутники начали спешно вычищаться, дабы произвести хорошее впечатление на моих родных. Лис напялил на себя балахон с отвисшим капюшоном и жутковатыми бурыми пятнами на рукавах. Надеюсь, что если это и кровь, то не человеческая. Одежда висела на нем, как на палке. Варрен надвинул капюшон на переносицу, чтобы спрятать округлые глазища, и стал напоминать излишне худощавого и грязного, но храмовника.

Всемил отряхивался от въевшейся в ткань грязи и вопрошал, на кого он похож. Я не рискнула признаваться, поэтому глупо улыбалась.

За много лет ничего не изменилось. Перед входом в село, как и прежде, не наблюдалось стражников. А ворота были распахнуты настежь. Приречные зори отличались особым гостеприимством, правда, не ко всем.

Направо, налево, семь саженей прямо. Слышна песенка отмершей после зимовки речушки. Кто-то шепчется за спиной. Люди опасливо рассматривают жутковатую троицу, но боятся преградить ей дорогу.

Во времена моей юности щеколда на дверце в заборе отпиралась нажатием на левую доску. Так и есть. Щелчок. Вот я и дома.

Мужчины переминались с ноги на ногу, а я громко постучалась в дверь. Долго ждать не пришлось: на пороге появилась старенькая невысокая женщина с потухшими глазами и побелевшими губами. Чертами лица она напоминала меня саму, только заметно постаревшую, иссохшую от тяжелой жизни. Женщина вытерла мокрые руки о край юбки.

— Хлеба хотите? — ставя ударение на букве «о», спросила добрая матушка.

— Нет, — я глубоко выдохнула. — Мы не нищие.

— А чегось?

— Я это… — я потупила взор. — Радослава.

— Ох! Бес! Бес! — Матушка обхватила лоб сухими ручонками. — По души грешные пришла, сожрать нас за провинности да отправить во служение тьмы?!

— Почти. Я соскучилась…

Но мама не слышала оправданий. Она размахивала руками, выкрикивая:

— Привела с собой оживших мертвецов! Люди, спасайтесь! Не виноваты мы пред тобой!

Седые волосы вылезли из-под сбившейся косынки. Матушка упала на колени. Я зажмурилась от стыда и смущения.

— Мам, я не собираюсь причинять кому-либо зла. У меня проблемы…

— Это у нас горе-горюшко, раз на деревню наслали нечистых!

Я подняла маму за локти. Она перестала кричать, только задыхалась от всхлипов и одними губами молила о пощаде.

Всемил с Лисом благоразумно отмалчивались. За забором собралась целая толпа любопытствующих. Некоторые держали наготове вилы или косы. Народ выжидал.

А в сенях показался белобрысый остроносый мальчуган, в котором я узнала младшенького братца. Он нахмурился, но затем взвизгнул и подбежал ко мне.

— Радка! Приехала!

Всё не так плохо, если хоть один человек в этом месте до сих пор рад меня видеть.

Братишка, спотыкаясь о порожек, подлетел ко мне да сжал в настолько крепких объятиях, что я робко пискнула и затихла.

— Ты — гадина! — громко известил голубоглазый мальчонка.

— Знаю.

Истор наконец-то отошел, и я вновь смогла дышать.

— Обещала вернуться, а сама… — продолжал ныть братишка.

Затем он шепнул что-то на ухо маме, и та удалилась к толпе, бочком проходя мимо Всемила с Лисом. Истор, проследив за тем, как народ живо переругивается с матушкой, неодобрительно покачал головой.

— Не боишься меня? — я оскалилась.

— Зачем? Ты, конечно, негодяйка, но не злая. Ты ведь не злая?

— Нет, — подумав, пристыдилась я. — Ты так вырос. Выше меня стал! Сколько тебе, кстати, лет?

Братец хихикнул, но не ответил. Сбоку взвыл князь, которого доселе никогда не встречали с факелами. Пока народ обсуждал, оставлять ли нас в живых, мы вошли внутрь.

В доме стоял аромат щей да свежескошенной травы. Запахи улыбок, переживаний, которые невозможно забыть и после столетий отшельничества. Так пахло детство, когда по ночам можно зарыться носом в набитую соломой подушку или вынимать из неё травинки, а после плести из них косички. А на рассвете слушать крики неугомонных шутников-петухов, мечтая свернуть им шеи. Так пах колючий сеновал, от которого чесалась спина, а на утро приходилось отряхиваться от налипшего к волосам сена.

За порогом стихли голоса, и вернулась чуть успокоившаяся мама. Она неуверенно обнялась со мной, тотчас отстранилась и ушла за чесноком, словно чернокнижье передавалось по воздуху.

Холодная колодезная вода смыла налипшую за дни дороги грязь. Под ногтями, казалось, начиналась собственная жизнь, поэтому я с удовольствием оттерла их до красноты в пальцах. Заодно промыла подсохшие раны и перевязала лодыжку.

Свежий ветерок донес аромат оладий. Масленых, жирных, таких любимых мною. Сидящий рядышком Кот навострил уши и сбежал. Когда я вернулась в дом, существо уже пыталось откусить кусок пышной лепешки, но обжигалось и обиженно вопило, подцепляя тесто когтями. Мама рассматривала его с осуждением, но не сгоняла. Боялась.

Спутникам приготовили одежду моих многочисленных родственников, но пообещали отдать только после помывки. Поэтому сейчас матушка в страхе разглядывала измазанный кровью наряд Лиса, а братишка интересовался, откуда «господа знакомы с Радкой». Господа застенчиво краснели и не признавались в постыдном побеге из Капитска.

— Чем ты занималась все эти годы? — заприметив меня, брат мгновенно сменил тему.

Можно, конечно, поведать печальную историю о болоте. Но я, кокетливо заправив прядь вымокших волос за ухо, начала сочинять сказку о дружбе со столичными чародеями. Уважение постепенно появлялось на лицах родни.

— А где папа?

Я поняла, чего мне не достает. Грубого, рваного баса отца и его тяжелых шагов по деревянному настилу.

— Издох окаянный, — вымученно отмахнулась матушка.

Сердце бешено запрыгало по груди. В горле запершило.