Андрей Хуснутдинов - Дни Солнца [litres]

Обращаясь поначалу к Андрею, Йо вскоре совсем отвлекся от него. Образ нерадивого ученика, видимо, так хорошо представился ему, что возникал в том самом месте, на которое падал его взгляд, и в конце концов очутился где-то на улице, возле входа в Факультет. Андрей все так же молча наблюдал за хранителем. Стоило наступить тишине, как Йо вновь почувствовал тяжесть этого покойного взгляда. Он обернулся с тоскливым видом к двери и спросил:

– Я могу идти?

Андрей продолжал молчать. Йо понял, что его, может быть, и не слышат больше, и неуверенно, точно боялся окрика, вышел. Дверь затворилась за ним. Андрей смотрел на косяк у ручки, как будто ждал, что Йо возвратится. Увлекшись, хранитель вряд ли мог видеть, что все сказанное имело для Андрея прямо противоположное значение тому, к которому он вел. Не оставить в покое, а, наоборот, как можно скорее найти Шабера – вот был единственный вывод для Андрея. Не сомневался Андрей и в том, что не кто-нибудь, а только он сам мог заняться поимкой перебежчика. Намерение это представлялось ему таким же естественным, как вошедшему в темную комнату человеку намерение зажечь свет. Темной комнатой был автобус, где-то в ней скрывался ход к закрытому делу о гибели отца, Шабер же служил выключателем – стоило надавить на него, как всё, абсолютно всё тотчас прояснилось бы.

Получить согласие цесаревича на командировку оказалось проще, чем он думал. Цесаревич, только услышав, что Шабер на Кристиансе, сам предложил искать его. Поругавшийся в очередной раз не то с Государыней, не то с братом, он был не в себе. В отличие от прежних случаев такого рода, когда он искал общества Андрея, Александр не просто хотел поскорее закончить разговор, но предвкушал продолжение склоки – скорей всего, из-за раненой девушки и, скорей всего, с Государыней. Андрей, которому все прочие заботы, кроме Шабера, теперь виделись сущим вздором, все-таки задумался на миг. Мимолетная мысль о девушке навела его на другую мимолетную мысль – о Зельде, о том, что он бежит на остров не в последнюю очередь потому, что бежит объяснения с ней, – но он только махнул рукой.

Так или иначе, следующим утром, потягивая кофе, он сидел на верхней палубе морского парома. Было ясно и ветрено. Пар из чашки стелился по столику, таял, обтекая кофр с фотоаппаратом. С высоты кормы кипевший в зеленовато-серых волнах кильватер походил на тонущую снежную лавину. Редкие пассажиры прогуливались по подветренному правому борту, левый пустовал. Кто-то бросал дравшимся на лету чайкам хлеб. В полумиле и чуть позади попутным курсом шел другой паром, того же пароходства и такой же большой. Подняв на лоб солнечные очки, Андрей пролистывал путеводитель по Кристиансу. Бывший как-то на острове с отцом, он рассматривал фотографии достопримечательностей, совсем не узнавая их. Единственное, что он помнил, была старая церковь с маяком на колокольне, да и то лишь оттого, что виды ее встречались всюду: на открытках, на почтовых марках, на пивных этикетках. В перечне гостиниц и музеев многие названия оказались зачеркнуты от руки, а количество постоянных жителей острова в справочном разделе – двадцать три с половиной тысячи – зачем-то выделено желтым маркером. В глоссарии была одна-единственная статья о пассатах, которые толковались как «ветра, способствующие переезду».

В променаде его затем нагнал с извинениями кельнер. Андрей решил, что тот не нашел оставленных денег за кофе, и сказал, что положил купюру под блюдце. Кельнер сконфуженно отмахнулся рацией, спросил номер его посадочного талона и сказал, что ему нужно скорей спуститься в гараж.

У открытого служебного входа на автомобильную палубу Андрея ждал вахтенный матрос и тотчас пригласил войти. Во всем громадном, с футбольное поле, зале виднелись только пара рефрижераторов и автобус. Автомобиль Андрея, взятая напрокат малолитражка с откидным верхом, был на антресоли в кормовой части. К антресоли матрос и привел его. Андрей присвистнул: кабриолет оказался не на самой антресоли, а в начале пандуса, стоял, уткнувшись разбитой задней фарой в стену.

– То есть, значит, не поставили на стояночный, – сказал матрос. – Хотя – таблички.

Андрей заглянул в окно машины. Рычаг ручного тормоза и в самом деле был не задействован, лежал рукоятью в пазу.

– Значит, не поставили, – повторил матрос.

Андрей выпрямился.

– Не может этого быть. Она бы скатилась сразу.

– Может, неисправность… – Вахтенный не договорил, вдруг изменившись в лице, и опрометью бросился по рампе на палубу.

Андрей успел заметить внизу метнувшуюся маленькую тень.

– Стой! – крикнул вахтенный, что-то ударилось об пол, и гараж огласился испуганным собачьим визгом.

Через минуту, тяжело дыша и чему-то улыбаясь, матрос поднялся обратно на антресоль.

– Проскочила при посадке, – пояснил он.

Андрей загнал машину на прежнее место и указал на поднятый рычаг тормоза. Затем они вернулись к служебному входу, и, пока матрос открывал дверь, Андрей увидел «зайца». То была остромордая, бурой масти дворняжка, прятавшаяся неподалеку, в нише со стопкой сигнальных конусов. Умными лисьими глазами она глядела на него выжидающе и вместе с тем спокойно, уверенная, что он не выдаст ее.

Из гаража он поднялся прямо на обзорную площадку рядом с мостиком. Тут, как заправский турист, он принялся фотографировать море, но главным образом сам паром, стараясь захватить в кадр людей на палубах. От корабля, еще недавно шедшего неподалеку, теперь оставалась только белая точка на горизонте. Ветер крепчал. Андрей, как ни кутался в теплую куртку с капюшоном, продрог до костей. Он спрятал камеру в сумку, столкнул на нос солнечные очки и, ежась, просто прогуливался вдоль перил.

Со своей вершины паром виделся ему обустроенной горой, а мысль, что кому-то пристало забираться в машину, чтобы передвинуть какой-то рычажок, – никчемной и вздорной. Он вообще, как будто только теперь осознал, где он и что он. Живший два года служебными заботами, он был поражен тем, как его детское прошлое, толком так и не пережитое им, сраженное теми самыми пулями, что убили отца, – как это прошлое, что еще вчера доставляло, подобно ране, страшную боль при малейшем раздражении, могло скрывать в себе столько радостного волнения. Было ли это счастье ожидания, счастье обновления, счастье самообмана, Андрей не знал. Знал он только то, что сейчас, здесь, на продуваемой высоте, дрожа от холода и щурясь от солнца, он был счастлив как никогда. Наверное, даже если бы паром поплыл в обратную сторону, это все равно не отравило бы его негаданного восторга, который – как он втайне полагал даже сейчас, будучи поглощенный им, – вряд ли повторился бы и на самом Кристиансе, на единственной земле его детства, что была связана с памятью об отце и не запачкана известием о его смерти.